Памятник Дюку(Повести)

Я зачарованно смотрел, как артистично двигались его пальцы, с необычайной точностью передвигавшие гармонику. Как искусно он это делает! Для меня всегда оставалось тайной, как можно играть на губной гармонике, ведь на ней ни клапанов, ни клавишей, и музыканту даже не видны отверстия, в которые он дует. Каким образом он угадывает, на какое расстояние — вправо или влево — надо подвинуть гармонику?

Данилов, уже собиравшийся было встать, снова откинулся к спинке стула и, повернувшись к Ругге, с удовольствием слушал его игру. Евлахов в такт покачивал головой. Емельянов снова ожил и даже ритмично помахивал чайной ложечкой. Возникшее напряжение развеялось. И хотя Крум продолжал упорно хмуриться, не поддаваясь очарованию музыки и словно не слыша ее, его отчужденность теперь казалась лишь проявлением дурного настроения, о причинах которого мы не знали, да нам и не интересно было знать.

В какой-то момент Брюннер поднялся со своего стула, с задумчивым видом прошелся по комнате, закурил, постоял у окна, а потом вернулся за стол, но сел не на свое место, рядом с Ругге, а на свободный стул, с другой стороны Крума, так что тот оказался в середине — между ним и Ругге. В том непринужденном движении, которое началось за столом, это не привлекло ничьего внимания.

Как только Ругге кончил играть, Семеницкий привстал и хлопнул в ладоши.

— А ну, послушайте теперь меня! Я спою!

— Ого! — воскликнул Емельянов. — Так ты оказывается у нас талант!

— Талант! — весело отозвался Семеницкий. — Да еще какой!.. Вы все знаете песню «Любимый город может спать спокойно…»?

— Все! — хором ответили мы.

— Тогда дружней подтягивайте!

Ну и голос, оказывается, у Семеницкого! Стекла задребезжали!.. Мы тоже пели кто как умел, но правильно пел лишь он один. Ругге и Брюннер, не зная слов, как могли, подтягивали нам.

Но почему не слышно женского голоса?

Я оборачиваюсь к Варваре Петровне уже на правах доброго знакомого; мне кажется, что отношения между нами благодаря тому, что мы сидим за одним столом, восстановлены. Она, оказывается, тоже поет, только очень тихо. Но что это?

Я еще не отдаю себе в этом ясного отчета, но чувствую, что мой слух начинает раздражать назойливая дробь: «тук! тук! тук! тук!» Дятел стучит и стучит глуховато и назойливо. А от этих дятлов, которые круглыми сутками стучат в эфире, я уже дьявольски устал!

Все поют, а я невольно ищу взглядом, кто же это стучит. И вдруг мой взгляд притягивают руки Крума. Средний палец его правой руки с методичностью телеграфного ключа долбит и долбит по скатерти. Наверно, Крум просто нервничает. Но почему же тогда его взгляд так пристален, почему он устремлен на Варвару Петровну?.. Она, конечно, давно заметила, что Крум проявляет к ней интерес, но упорно старается избегать его взгляда.

И когда я сосредоточил свой слух, перестук Крума стал для меня выстраиваться в какую-то систему.

Точка… Точка… Тире…

Теперь я уже внимательно слушаю. А Крум стучит, стучит, стучит.

И я уже совершенно точно понимаю, что именно он методически выстукивает всего два слова, бесконечно их повторяя:

— Фрау… фрау… СОС… СОС…

Конечно, Варвара Петровна не знает азбуки Морзе. Но, может быть, Крум рассчитывает на то, что кто-то его все же поймет?

А немцы? Нет, ни Ругге, ни Брюннер не прислушиваются к его стуку. Возможно, тоже не знают азбуки Морзе или им просто в голову не приходит, что он ею воспользовался.

Я подаюсь вперед так, чтобы привлечь внимание Крума и, положив руку на край стола, негромко стучу, повторяя его собственный текст:

— Ф-р-а-у … ф-р-а-у… С-о-с… С-о-с…

Как только я стал отвечать, Крум умолк. И по его напряженному взгляду я понял, что он вслушивается, стараясь уловить смысл того, что передаю я.

Нам здорово мешал нестройный хор, старательно выводящий слова «Катюши», но песня одновременно и прикрывала, отвлекая внимание от нашего с Крумом перестука.

Наконец, он понял, что я повторил его слова, и слабо улыбнулся одними глазами. Я легонько кивнул в сторону Варвары Петровны. Он выразительно повел бровью.

Брюннер и Ругге, казалось, так ничего и не заметили. Действительно, надо быть профессиональными радистами, чтобы войти в контакт друг с другом, ничем себя не выдавая.

Теперь Крум перестал стучать, исподволь наблюдая за мной. А я напряженно думал: что же все это может означать? Несомненно, ему нужно что-то сказать Варваре Петровне. И притом крайне важное. СОС — международный сигнал бедствия. Крум передал его, вероятно, для того, чтобы подчеркнуть срочную необходимость разговора.

Я нагнулся к Евлахову.

— Крум хочет разговаривать с Варварой Петровной с помощью телеграфного кода, — шепнул я, не вдаваясь в подробности того, как я это узнал. — У него крайне важное дело!

Евлахов умел понимать с полуслова. Он почти не прерывал своего пения и только улыбнулся, как бы в ответ на услышанную от меня шутку.

Теперь я заметил, что Крум переместил свое внимание на Евлахова. А тот пел и пел, словно забыв о моих словах. Время тянулось, и Крум стал снова нервничать. Тогда я несколько раз выстукал по международному коду:

— Ваш сигнал принят… Ваш сигнал принят…