Памятник Дюку(Повести)

Она стремилась разглядеть свое будущее. Что будет, когда они с Петреску переберутся через линию фронта? Ведь тогда роли сразу переменятся… Будет ли Петреску ее защищать?.. Может быть, да!.. А может быть, и нет!.. Как все запутано!.. Зачем Савицкий устанавливал, — она так и подумала «устанавливал», словом, которое вошло теперь в ее речь, — знает ли Петреску русский язык? Какое это имеет для него значение? Куда делся Егоров? И почему все-таки Петреску не должен был его видеть?

Она подходила к плетню, который окружал хату Петреску, и вдруг остановилась — так сильно у нее забилось сердце. Егоров! А что, если он уже заброшен на ту сторону?! И от нее это до поры до времени скрывают?..

Круглов, устремившийся к ней навстречу, чтобы поговорить, спросить, как обычно, который уже часок, отвернулся и обиделся — так стремительно прошла она мимо, даже не удостоив взглядом. А она просто не видела его, трудно и сложно было ей сейчас.

Петреску сидел на своем топчане и играл на губной гармонике; тянул какой-то заунывный цыганский мотив и даже не повернулся, когда она вошла.

Тоня подняла с пола дерюгу, занавесила окно, зажгла «летучую мышь», поставила ее на табуретку рядом с топчаном, а сама села напротив, примостившись в углу на скамейке.

Наконец, Петреску надоело играть. Он сунул гармошку под подушку и повернулся к ней.

— Ну, как дела? — спросил он. — Судя по тому, что вот этот солдат, — он кивнул в сторону окна, — подарил мне гармошку, которую он, очевидно, забрал у предыдущего расстрелянного, моя очередь тоже близка…

— Вас сегодня допрашивали?

— Нет, обо мне забыли, хотя и стали кормить…

— Перевязать? — спросила она.

Он дотронулся рукой до повязки.

— Пожалуй, не надо! Сегодня гораздо легче… А кроме того, все равно в какой повязке лежать в могиле…

— Вы опять за свое! — сказала Тоня; разговоры о смерти начали ей надоедать.

Засунув руки в карманы, он прошелся по хате, поднял фонарь и прибавил света. Потом взял фонарь в руку и поднес к лицу Тони так, чтобы ясно видеть ее глаза.

— Смотрите на меня! — тихо и властно проговорил он.

Она взглянула в его напряженные, широко раскрытые глаза, которые смотрели на нее с такой властной силой, что она невольно подалась назад.

— Кто вы? — спросил он. — Зачем вы ко мне приходите?.. Вы хотите забраться мне в душу, чтобы, размягчив ее, добиться того, чего не смогли дать допросы?.. Но это вам не удастся!.. Милая девушка! Мне очень жаль, но вы трудитесь напрасно!.. Я все сказал, что мог, и больше уже ничто не заставит меня произнести ни слова — ни пытки, ни смерть…

Он выговаривал каждое слово в отдельности, и Тоня слушала не мигая, собрав всю волю.

— Что вы, — наконец, проговорила она. — Я не знаю, о чем вы говорите…

— Зато я знаю!.. Не приходи сюда! Больше не приходи! А то я убью тебя!.. Мне ведь нечего терять… Оставь меня в покое… — Его рука дрогнула, и он медленно отвел лампу. Повернулся и поставил ее на прежнее место.

Некоторое время Тоня молчала. Какие силы уже были истрачены, а борьба только начиналась!

— Я хочу помочь вам, — сказала она глухим голосом, глядя в его широкую спину. — Я помогу вам бежать!..

Он не обернулся.

— Вы хотите выстрелить мне в спину?!

— Нет, — проговорила она и вновь почувствовала, как в ней рождается тот, второй человек, который может говорить убежденно. — Я пойду с вами!..

Он резко обернулся:

— Как вы это сделаете?..

— Я все продумала! Ваш дом на самом краю деревни, его охраняет всего один часовой! А я достану оружие!..

Он с недоверием смотрел на нее.

— Я не понимаю! — пробормотал он. — Я вас не понимаю! — Быстрыми шагами он заходил из угла в угол, потом вдруг остановился перед нею. — Уходите. Уходите или я вас сейчас задушу… Я не верю!.. Ни одному вашему слову!..

— Но я же сказала, что у меня в Одессе сестра!..

— Уходите!.. Уходите!..

Он повернулся и рухнул на топчан, сжав руками голову…

Многие годы, пока не началась эта война, Леон, романтически воспитанный, считал, что только тот враг, кто держит в руках оружие. Но теперь от его иллюзий не осталось и следа. Он никогда не забудет, как немецкий солдат застрелил мальчишку только потому, что тот захотел покататься на его лошади. Только сумасшедший мог заподозрить мальчишку в том, что тот партизан. И солдат сам в это не верил, но убил просто так, даже без злости; потом оттащил мальчишку за ногу в канаву и тут же о нем забыл. Самое страшное, что никто не схватил солдата за руку, никто не ужаснулся. Только ефрейтор, сидевший на крыльце, вспугнутый выстрелом, на мгновение прекратил играть на губной гармошке, но, увидев, в чем дело, улыбнулся и заиграл вальс Штрауса.