Памятники византийской литературы IV-IX веков

1. Озирис и Тифон были братьями, они родились от одного семени. А кровное родство не означает еще родства душ[168]. Душам свойственно не рождаться от одних и тех же земных родителей, а проистекать от одного и того же источника. Таких источников природа создала два: один, подобный свету, другой — темный. Один исходит от земли, словно он пустил где-то корни, вырываясь из самых недр, когда его понуждает закон божества. Другой же снисходит от небесного лона: он послан, чтобы упорядочить земной обиход, но когда отправляется, он получает приказание быть осторожным, чтобы самому не преисполниться позора и бесчестия, пока он будет находиться рядом с несогласным и безобразным, где он наводит порядок и красоту. Существует закон Фемиды, гласящий, что душа, которая соприкасалась с крайним злом, но сохранила свою природу и осталась незапятнанной, тем же самым путем вернется назад и вольется в родной источник, подобно тому как души, которые выходят из иной области, неизбежным путем исчезнут снова в своих мрачных недрах,

Где Убийство, и Злоба, и сонмы всех Бед смертоносных
Пагубы вкруг обегают обитель во мраке глубоком[169]

.

2. Эти источники — благородство душ и их низость: и может случиться, что ливиец и парфянин окажутся родными, а у так называемых братьев нет никакого родства душ, чему первые признаки сразу же и появились после рождения двух детей — египтян; а когда они стали юношами, это обнаружилось в полной мере. Младший из них, рожденный и вскормленный божьим промыслом, уже с младенчества любил слушать сказки: ведь сказка для детей — наука жизни. И когда он подрос, он жаждал учения, над которым не властно время. И отцу он предоставлял свои уши, и кто бы ни знал чего-либо мудрого, — все он жадно хватал, с самого начала стремясь узнать все сразу, словно щенок — так устроила, конечно, сама природа, обещая великое: ведь щенята скачут и прыгают раньше времени, чуя, что получат желаемое. А затем, далеко еще не достигнув юношеского возраста, он стал спокойнее степенного старика и слушал благопристойно: если же ему нужно было что-нибудь сказать — спросить ли о слышанном или еще о чем-нибудь, — можно было видеть, как он смущается и сильно краснеет. Он уступал дорогу и место старикам-египтянам, хотя был сыном того, кто обладал большой властью. Было у него и к сверстникам уважение, и об окружающих он заботился, так что в ту пору трудно было найти человека в Египте, за кого мальчик хоть в чем-нибудь не заступился бы перед отцом.

А старший, Тифон, говоря коротко, был ко всему невосприимчив. Всю египетскую и всю иноземную мудрость, которой учили Озириса приглашенные отцом учителя, он отвергал всем своим существом и насмехался над этим, будто науки — удел человека ленивого, с рабским образом мыслей. Однако видя, что брат его скромен и аккуратно посещает занятия, он думал, что это из страха, — ведь никогда никто не видел, чтобы брат дрался на кулаках или кого-нибудь пихал ногой или бежал вразвалку, — хотя брат был легок и складен, так что для души его тело было небольшой тяжестью.

Никогда Озирис не пил залпом, не хохотал, разинув рот, будто смех у него во всем теле, что Тифон делал ежедневно, считая единственным занятием людей свободнорожденных — поступать как придется и делать что кто захочет. Характером Тифон не походил ни на соплеменников, ни на иных людей, — можно сказать, не походил он и на себя самого, а был злом в разных личинах.

Временами он казался пасынком и бесполезным бременем земли: он бодрствовал столько времени, сколько надо, чтобы наполнить желудок и совершить другие необходимые приготовления ко сну. Иногда, презирая все, что по природе своей обязательно требует умеренности, он бессмысленно прыгал, беспокоя и старших и сверстников. Он восхищался телесной силой как самой совершенной добродетелью и пользовался ею во зло, ломая двери или ворочая глыбы. Если же он кому-нибудь наносил рану или причинял еще какой-нибудь вред, это радовало его, словно доказательство доблести. Он созрел раньше времени, и не было предела его разнузданным желаниям. И вот загорелась в нем к брату зависть, а к египтянам — ненависть, потому что египтяне, т. е. народ, восхищались Озирисом и в речах и в песнопеньях; и дома и на общественных празднествах все всегда желали ему всяческих благ от богов; а он и казался и действительно был таковым.

Тогда-то стал собирать Тифон вокруг себя некое общество из нерадивых детей и ни для чего другого — ведь искренно он никого любить не мог, — но только для того, чтобы были у него люди, настроенные против Озириса.

Всякому ведь легко было приобрести благосклонность Тифона и найти у него то, что хочется детям, — стоило только нашептать ему что-нибудь порочащее Озириса. Таким образом, с детства природа обещала им разную жизнь.