Пан Володыевский

— Знаешь, Михал? Я говорила с ним! Он упал к моим ногам! Он сходит с ума по ней!

Маленький рыцарь отложил перо и начал смотреть на жену. Она была так оживлена и так хороша, что глаза его заблестели, и он невольно улыбался ей; потом протянул к ней руки, а она, слегка отстраняя их, еще раз повторила:

— Азыя с ума сходит по Эвке!

— Как я по тебе! — сказал маленький рыцарь, обнимая ее сильнее.

В этот же день и пан Заглоба, и Эвка Нововейская знали все подробности ее разговора с Азыей. Девичье сердце вполне отдалось теперь сладостному чувству, и при одной мысли, что будет, когда они случайно останутся наедине, оно билось неудержимо. Она уже видела смуглое лицо Азыи у своих колен, чувствовала его поцелуи на своих руках, чувствовала ту томность, с которой голова девушки склоняется на плечо любимого человека, а губы шепчут: «И я люблю». Между тем, от волнения и тревоги, она горячо целовала руки Баси и ежеминутно поглядывала на дверь, не увидит ли там мрачного, но прекрасного лица Тугай-беевича. Но Азыя не показывался. К нему приехал Галим, старый слуга его отца, теперь влиятельный мурза у добруджан. Галим приехал уже открыто, потому что в Хрептиеве знали, что он посредник между Азыей и теми ротмистрами липков и черемисов, которые перешли на службу к султану. Оба они тотчас же заперлись в квартире Азыи; Галим, отвесив должные сыну Тугая поклоны, скрестил руки и опустил голову, ожидая вопросов.

— У тебя есть какие-нибудь письма? — спросил у него Азыя.

— Нет никаких, эфенди. Мне приказано передать все на словах.

— Ну, говори.

— Война неминуема. Весной мы все должны идти под Адрианополь. Болгарам велено свозить туда сено и ячмень.

— А где будет хан?

— Прямо через Дикие Поля пойдет на Украину к Дорошу.

— Что ты слышал о наших?

— Радуются войне и ждут не дождутся весны: там уже голод, хоть только начало зимы.

— Голод?

— Много лошадей пало. В Белгороде многие сами продаются в неволю, чтобы как-нибудь прожить до весны. Лошадей много пало, эфенди, травы в степях осенью было мало… Солнце выжгло.

— А о сыне Тугай-бея слышали?

— Поскольку ты позволил говорить, я говорил. Весть разошлась от липков и от черемисов, но никто не знает правды. Говорил также и о том, что Речь Посполитая хочет дать им волю и землю и призвать на службу под начальством Тугай-беевича. При одной вести об этом взволновались все улусы, что победнее. Они этого желают, эфенди, желают, но другие им объясняют, что все это неправда, что Речь Посполитая пошлет против них войско, а Тугай-беевича совсем нет. Были у нас купцы из Крыма, говорят, что там одни кричат: «Есть Тугай-беевич!» и волнуются; другие кричат: «Нет Тугай-беевича!» и успокаивают. Но если станет известно, что ваша милость призываете их к воле, земле и службе, — тысячи пойдут. Пусть мне только позволят говорить.

Лицо Азыи прояснилось от удовольствия; он стал ходить большими шагами по комнате и сказал:

— Привет тебе, Галим, под моим кровом! Садись и ешь!

— Я твой пес и слуга, эфенди! — сказал старый татарин.

Тугай-беевич захлопал в ладоши; вошел дежурный липок и, выслушав приказания, принес еду: водку, копченую говядину, хлеба, немного сладостей и несколько пригоршней подсолнечного семени — одно из любимых татарских лакомств.

— Ты мне друг, а не слуга! — сказал Азыя после ухода слуги. — Привет тебе, ибо ты принес хорошие вести! Садись и ешь!

Галим начал есть, и, пока он не кончил, оба молчали; но он скоро подкрепился и начал следить глазами за Азыей, выжидая, когда тот заговорит.

— Здесь уже знают, кто я, — сказал, наконец, Тугай-беевич.

— И что же, эфенди?

— Ничего. Уважают меня еще больше. Мне все равно пришлось бы все сказать, когда началось бы дело. Я откладывал, поджидая вестей из орды, и хотел, чтобы первым узнал об этом гетман, но приехал Нововейский и узнал меня.

— Молодой? — спросил с испугом Галим.

— Старый, а не молодой. Аллах их всех сюда послал, и девка его здесь. Чтоб в них злой дух вселился! Только бы мне сделаться гетманом, я поиграю с ними. Девку мне здесь сватают, ладно! В гареме и невольницы нужны…

— Старик сватает?

— Нет… Она… Она думает, что я не ее, а ту люблю!

— Эфенди, — сказал, отвешивая поклон, Галим, — я раб твоего дома и не смею говорить в твоем присутствии; но я тебя узнал среди липков, я тебе сказал под Брацлавом, кто ты, и с той поры служу тебе верно; я и другим приказал любить тебя, как господина, и, хотя другие тебя любят, все же никто не любит тебя так, как я. Позволь мне говорить.

— Говори!

— Остерегайся маленького рыцаря! Страшен он! И в Крыму, и в Добрудже славен!

— Ты, Галим, слышал про Хмельницкого?

— Слышал и служил у Тугай-бея, когда он с Хмельницким на ляхов ходил, города разрушал и добычу брал.