Пан Володыевский

— Голова кругом идет! — сказал он вслух. — Видишь ли, Азыя, во всяком случае, это дело нелегкое. Что скажут король, канцлер и сословия?¹ А вся шляхта, которая, в большинстве, не любит гетмана?

— Мне только нужно письменное разрешение гетмана; а уж если мы здесь засядем, пусть нас тогда выживают. Кто будет выживать и как? Вы бы рады запорожцев выжить из Сечи, да не можете…

— Пан гетман испугается ответственности!

— За пана гетмана поднимется 50 тысяч татарских сабель, кроме того, войско, которое у него сейчас в руках.

— А казаки? А казаков ты забыл, они сейчас же восстанут…

— Затем-то мы здесь и нужны, чтоб над головой казачества всегда висел меч. Кем держится Дорош? Татарами! Пусть только я возьму татар в свои руки, тогда Дорош должен будет бить челом гетману.

Сословия — в Речи Посполитой тремя сословиями, составляющими сейм, считали короля и обе палаты: сенат и посольскую избу.

Тут Азыя вытянул руки и сложил пальцы в виде орлиных когтей, потом хватился за рукоятку сабли и сказал:

— Мы покажем казакам права! Мы из них невольников сделаем, а сами будем держать в руках Украину! Слушайте, пан Богуш, вы думаете, что я маленький человек, а я не такой уж маленький, как это кажется пану Нововейскому, здешнему коменданту, офицерам и вам, пан Богуш. Вот над этим я день и ночь думал, даже похудел весь, даже лицо почернело. Но что я придумал, я придумал хорошо, и потому сказал вам, что у меня есть сила и мощь. Вы сами видите, что это огромное дело; поезжайте к пану гетману, и поскорее! Изложите ему все, и пусть он меня уполномочит письменно, а о сословиях я уж заботиться не буду. У гетмана великая душа; гетман поймет, что здесь и сила, и мощь. Скажите гетману, что я — сын Тугай-бея, что я один могу это сделать; изложите ему все, и пусть он согласится. Ради бога, только бы не опоздать, только бы пока снег лежит в степи, только бы до весны, а то весной война будет… Поезжайте и тотчас возвращайтесь, мне надо поскорее знать, что мне делать.

Пан Богуш не заметил даже, что Азыя говорил повелительным тоном, как будто он уже был гетманом и отдавал приказания своему офицеру.

— Завтра я еще отдохну, — сказал он, — а послезавтра отправлюсь в путь. Дай Бог, чтобы я застал гетмана в Яворове! Он решает быстро, и ответ ты получишь немедленно.

— Как вы думаете, ваша милость, пан гетман согласится?

— Возможно, что он прикажет тебе приехать к нему, а потому пока не уезжай в Рашков. Отсюда ты скорей доедешь до Яворова. Согласится ли он, — не знаю, но он отнесется к этому делу очень внимательно, ибо ты приводишь сильные доводы. Ей-богу, я никогда не ожидал от тебя ничего подобного, но теперь вижу, что ты человек необыкновенный и что ты создан для великих дел. Ну, Азыя, Азыя! Наместник Липковского полка, и ничего более, а в голове у тебя такие мысли, от которых страшно становится! Теперь я уже не удивлюсь, если увижу на твоей шапке перо цапли, а над тобой бунчук… Верю и тому, что ты говоришь, что тебя эти мысли по ночам жгли. Послезавтра непременно поеду, только отдохну немного, а теперь пойду, — поздно и в голове у меня шумит, как на мельнице. Оставайся с Богом, Азыя! В висках у меня стучит, точно я пьян… Оставайся с Богом, Азыя, сын Тугай-бея!

Тут пан Богуш крепко пожал исхудалую руку татарина и повернулся к двери, но на пороге остановился и сказал:

— Как это? Новые войска для Речи Посполитой… Готовый меч над головами казаков… Дорош покорен… Смуты в Крыму… Турецкое могущество ослаблено… Конец набегам на Русь… Ей-богу!..

Сказав это, он вышел, а Азыя с минуту поглядел ему вслед и прошептал:

— А для меня бунчук и булава… И по воле или против воли — она! Иначе горе вам!

Потом он допил из жестяной кружки водку и бросился на постель, покрытую шкурами, в углу комнаты. Огонь в камине погас, зато в окно ворвались потоки лунного света с холодного зимнего неба. Азыя лежал некоторое время спокойно, но заснуть не мог. Наконец встал, подошел к окну и стал глядеть на луну, которая плыла, как одинокий корабль, по безмерной небесной пустыне.

Молодой татарин смотрел на нее долго, потом сложил руки на груди, поднял оба больших пальца кверху, и из его уст, которые еще час тому назад исповедовали Христа, вырвалось что-то вроде печального напева:

— Лаха и Лаллах, Лаха и Лаллах… Магомет россулах…

IX

А на другой день Бася с утра советовалась с мужем и паном Заглобой, как бы соединить два любящих сердца. Оба они смеялись над ее горячностью, не переставая дразнить ее; все же, уступая ей, как всегда и во всем, точно избалованному ребенку, они обещались помочь ей.

— Самое лучшее, — сказал Заглоба, — уговорить старика Нововейского не брать с собой девушку в Рашков, — теперь уж и холодно, и дороги не совсем безопасны, а за это время молодые люди часто будут видеться и окончательно влюбятся друг в друга.

— Это превосходная мысль! — воскликнула Бася.