Пан Володыёвский

В третьей паре отплясывал молодой Нововейский с Зосей Боской. Похожая на незабудку, она семенила подле него, опустив глаза, а он скакал, будто конь необъезженный, так что щепки летели из-под его каблуков, вихры разметались, лицо разрумянилось, широкие ноздри раздулись, как у турецкого бахмата; он кружил Зосю, как ветер кружит лист, и подкидывал в воздух. Душа в нем раззадорилась безмерно, а оттого что в Диком Поле он по целым месяцам не видывал женщин, Зоська так пришлась ему по сердцу, что он с первого взгляда влюбился в нее без памяти.

Он то и дело взглядывал на опущенные долу глаза ее, на румяные щечки, на округлую грудь, и так любо ему было видеть все это, что он даже фыркал от удовольствия и все сильнее высекал искры подковками, все сильней на поворотах прижимал ее к широкой своей груди, и хохотал раскатисто от избытка чувств, и кипел, и влюблялся все сильнее.

Зосино нежное сердечко так и обмирало, но то был вовсе не противный страх, – ей по душе был вихрь, что подхватил ее и понес. Как есть змий! Разных кавалеров видала она в Яворове, но столь пылкого не встречала, и никто не плясал, как он, и никто не обнимал, как он. Истинный змий… Что поделаешь, ему и противиться-то невозможно…

В следующей паре танцевала с любезным кавалером панна Каминская, а следом Керемовичова и Нересовичова; их, хоть и мещанского они сословия, пригласили все же в компанию – обе дамы были обходительные и к тому же весьма богатые.

Почтенный нвирак и два анардрата с возрастающим изумлением смотрели на польский пляс; старики за медом гомонили все громче, так гомонят кузнечики в поле на жнивье. Капелла, однако, глушила все голоса, а посредине горницы разгоралась в танцорах удаль молодецкая.

Баська покинула своего кавалера, подбежала, запыхавшись, к мужу и умоляюще сложила руки.

– Михалек! – сказала она. – Солдаты зябнут за окнами, вели им бочку выкатить!

Он, развеселившись, принялся целовать ей ладошки и крикнул:

– Мне и жизни не жалко, только бы тебя потешить!

И выскочил во двор объявить солдатам, кто их благодетель, уж так ему хотелось, чтобы они Басе были благодарны и еще больше любили ее.

Когда те в ответ издали крик столь оглушительный, что снег посыпался с крыши, маленький рыцарь распорядился:

– А ну, гряньте-ка из мушкетов! В честь пани виват!

Вернувшись в горницу, он застал Басю танцующей с Азьей. Когда татарин обнял прелестную ее фигурку, когда ощутил вблизи ее дыхание и теплоту ее тела, он закатил глаза и мир закружился перед ним; в душе он отрекался от рая, от вечного блаженства, от всех наслаждений на свете и от всех гурий – ради нее одной.

Тут Бася заметила мелькнувший мимо кармазинный кафтаник Нововейской и, любопытствуя, успел ли Азья признаться девушке в любви, спросила его:

– Ну что, сударь, сказал ли ты ей?

– Нет!

– Отчего же?

– Не время еще! – ответил татарин со странным выражением.

– А очень ли ты влюблен?

– Насмерть! – вскричал Тугай-беевич глухо и хрипло, будто ворон прокаркал.

И они продолжили танец вслед за Нововейским, который вырвался вперед. Другие переменили уже дам, а он все не отпускал Зосю, временами лишь усаживал ее на скамью – дух перевести, а затем снова пускался в пляс.

Наконец он встал перед оркестром, обнял Зосю, подбоченился и крикнул музыкантам:

– Краковяк, ребята! Ну-тка!

Тотчас откликнувшись, те лихо заиграли краковяк.

Нововейский стал притопывать и зычным голосом запел:

То ль ручей струится,
В Днестре пропадает,
То ль в тебе, юница,
Мое сердце тает.
Ух-ха!

Это «ух-ха» он рявкнул по-казацки так, что Зосенька, бедняжка, даже присела от страха. Испугался и стоявший поблизости почтенный нвирак, испугались два ученых анардрата, а Нововейский повел ее дальше, дважды обошел горницу и, встав перед музыкантами, вновь запел про сердце:

Эх, разволновать бы
Мне тебя, как речку, —
Выловить для свадьбы
В речке по колечку!
Ух-ха!

– Хороши куплеты! – вскричал Заглоба. – Уж я в том знаю толк, сам сложил немало! Лови, кавалер, лови! А коли выловишь колечко, я тебе так спою:

Девка вспыхнет быстро,
Коль ты сам кресало:
Знай секи, чтоб искра
В душу к ней запала!
Ух-ха![99]

– Виват! Виват пан Заглоба! – завопили офицеры и вся честная компания, да так громко, что испугался почтенный нвирак, испугались два ученых анардрата и в чрезвычайном изумлении уставились друг на друга.

А Нововейский сделал еще два круга и усадил наконец на скамью запыхавшуюся и перепуганную смелостью кавалера Зосю. Мил он был ее сердцу, такой бравый да открытый, – как есть огонь, она до сей поры ничего подобного не встречала и, вся в смятенье, глазки потупив, сидела тихонько, как мышка.

– Почему молчишь, вельможная панна? Грустишь почему? – спросил Нововейский.

– Батюшка в неволе, – тонким голоском ответила Зося.