Панджшер навсегда

Солнце село в горы, сразу стало холодно, потянуло сырым ветром с востока, и теперь никто не сомневался, что наступил декабрь. Мерзли пальцы, мерзли прикрытые тканью х/б худые солдатские спины, медленно начали замерзать и ноги. С наступлением ночи острее заныли пустые животы, потом они поджались и свыклись с голодом, но уже не помогали бороться за остатки тепла. Командиру полка Кашаеву позиция, которую занимала шестая рота, понравилась, и разрешения на спуск в установленное время он не дал. Ремизов ничего не мог объяснить начальнику связи, его, как на другом конце Вселенной, никто не понимал.

– Мои люди замерзают, у нас нет бушлатов.

– Еще подождите, – отвечали с того конца Вселенной, где было на несколько градусов теплее и ребра не студил ветер, – ориентировочно в соседнем районе обнаружена группа «духов». Они могут выйти на полковую колонну. Хребет оставлять нельзя.

– Мои люди замерзают. Замените нас.

– Подождите еще немного…

Ночь нарастала. Наверное, начал крепчать мороз, но уже никто не мог этого определить.

– Никому не спать. Не давать спать друг другу. Иначе замерзнем.

В ответ только стук зубов и великая готовность к самопожертвованию.

– Надо потерпеть, нас скоро сменят.

– Товарищ лейтенант, может быть, нас забыли, – прозвучал чей-то тихий неуверенный голос, – скажите им еще раз.

– Да, скажу, минут через пять скажу. Никому не ложиться. Всем сесть спина к спине по трое, по четверо, дышать под плащ-палатки.

Где-то там, внизу, в долине мерцала редкими огнями колонна боевой техники, там горели костры, там теплилась жизнь. В эти минуты Ремизов ненавидел все командование полка, вместе с комбатом, который ничего не мог решить. «За что же они так морозят моих людей, – скрипело у него в мозгу, – им и так достается, как осужденным на каторгу?»

– Командир, я не могу терпеть, я замерзаю, – пробубнил ему в ухо, стуча зубами и безостановочно дрожа, Желтов.

– Терпи, мы здесь все вместе.

– Я не могу больше!

– Надо вытерпеть.

– Я пойду, командир, не держи, я не могу.

– А как же солдаты, они почти дети и терпят. – Ремизов лихорадочно искал слова и не находил.

Желтов с перекошенным от холода и безволия лицом бросился вниз. Из окоченевших, убитых усталостью солдат мало кто обратил внимание на его побег.

– «Урал», я – «Дрозд». От меня сбежал «Дрозд-4», не выдержал холода. Найдите его внизу, он все расскажет. Мои люди замерзают. Пришлите замену. – Он отдал наушники Мурныгину. – Ничего, Иван, все будет нормально. Желтов им расскажет, они его только увидят, и все поймут.

Через час пришла команда на спуск. Они хотели бежать вниз, к теплу, к огню, но не могли даже идти, окоченевшие суставы, отвердевшие сухожилия не слушались.

– Ничего, ребята, все будет нормально, – твердил Ремизов. – Мы вытерпели, нам теперь и в душ идти не надо, все микробы и бактерии на нас вымерзли и сдохли.

Внизу, у машин, всю ночь по очереди дежурили Черкасов и Васильев, а вместе с ними механики и наводчики, ожидая, когда вернется рота. Они слушали эфир, все знали, им оставалось только поддерживать костры, чтобы не разжигать их потом второпях, и всматриваться в глухую ночь, где черный хребет сливался с черным небом. Когда наконец замерзающие люди, держась друг за друга, чтобы не упасть, тенями вынырнули из темноты, сил у них хватало только на то, чтобы добраться до костров и вытянуть над жарким пламенем негнущиеся, бесчувственные пальцы. С неслышными толчками крови к ним начинала возвращаться жизнь, а с ней и приятная, безмятежная расслабленность. Кто-то сразу набросился на еду, кто-то окончательно окоченел и теперь только и мечтал согреть ноги, а Мец, так и не сумевший завести в роте друзей, чуть отогревшись, одиноко прислонился к гусенице машины и провалился в сон. Разве тот, кто никогда не замерзал, знает, что такое счастье?

– Командир, чаю, чаю. – Техник роты, единственный из всех больших и малых начальников, кто встречал роту, нес перед собой полную кружку крепкого горячего чая, который так любил Ремизов, словно кружку жидкого огня, той недостающей энергии, без которой человек превращается в облако холодной молекулярной пыли. На лице Васильева отпечатались и сочувствие, и вина, будто бы это он не мог спасти роту от холода, и ему теперь нечем оправдаться, кроме как этой горячей, душистой амброй.

– Ладно, Алексеич. Все нормально. Мы все целы. – Ремизов подошел к костру, сунул ладони почти в огонь. – Как же там было люто… У меня, кажется, кости промерзли насквозь.

– Бушлат надень.

– Нет, уже не надо. Я лучше у огня.

– А мы вас с Черкасовым ждали, ждали. Я его спать отправил. Вот гречка с тушенкой, горячая. – Васильев суетливо пододвинул полный дымящийся котелок, в этот момент он напоминал заботливую маму, от него веяло домашним теплом, и это казалось наваждением, отчего Ремизов растянул мышцы лица и улыбнулся самому себе. – Вот, называется, на три часа пошли, ничего не взяли с собой.

– Кто же знал, – глотая кашу, пробурчал Ремизов, и, утолив первый голод, спросил: – А что Желтов?

– Он сразу в машину медицинского пункта пошел.

– Значит, он не появлялся в роте?