Панджшер навсегда

Ремизов встал из-за укрытия и пошел к машинам. Все, что было до того, как он поднялся, и все, что будет потом, – ничто, а сейчас он совершал свой маленький подвиг. Ради себя самого, ради роты, которой командовал. Он шел в полный рост, ровным шагом, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что это поступок, а не внезапный порыв. Рядом, над головой, где-то сбоку проносились шальные пули, одна из них противно до зубной боли взвыла после рикошета, и он вздрогнул. Но сегодня выдался редкий случай, когда Ремизов совсем не чувствовал страха, как будто этот страх кто-то выключил, как тумблер. Ударив прикладом в башню одной машины, потом другой, увидев обоих командиров, Ремизов дал им отмашку на отход.

Поздно вечером у костра, пытаясь горячим чаем выгнать из тела озноб, он долго и с чувством неясной вины разговаривал с Васильевым.

– И куда тебя понесло?

– Темнело, я торопился. Да и что оставалось делать? Вот я и принял решение.

– Что делать? Башку не подставлять! Ты сам-то представляешь, что могло быть?

– Я был уверен в себе. – Ремизов ничего не собирался представлять, но из памяти само собой выплыло лицо матери при прощании в аэропорту, и он уже тише добавил: – Алексеевич, нашло на меня что-то, как помутнение рассудка.

– Понятное дело, нашло. Только у тебя рота солдат, есть кому действовать. Ротой надо командовать, а не геройствовать, не ублажать самолюбие. И ради кого – Кадырова? Снаружи – джигит, а внутри? И ты что-то решил ему доказать?

– Наверное, так это и выглядит со стороны.

* * *

Горы. Скалы, камни, щебень, песок и люди… Нагруженные тяжелым оружием и тяжелой судьбой, они нескончаемо долго, а кажется, вечно идут по отвердевшим негнущимся позвоночникам хребтов в надежде добраться до конца пути и сбросить с себя этот груз. Но это невозможно, за одним хребтом следует другой, и за горой, которая преодолена, поднимается другая, еще более высокая. Наверное, и вся жизнь – это череда непрерывных испытаний; иди, солдат, неси свое бремя и не думай о конце пути.

На востоке над изломанной линией гор небо стало бледнее, начинался рассвет. Батальон всю ночь медленно поднимался на хребет, из которого вырастала гора Мишинксанг высотой 3918 метров, далеко внизу, в нерастаявшей темноте, остался кишлак Киджоль, неслышимый здесь Панджшер. К рассвету, когда сил у людей почти не осталось, им выпала глинисто-песчаная осыпь, в которую шаг за шагом по щиколотку проваливались ноги. Прохладный воздух остужал лица, и это было единственное облегчение. Еще несколько минут – и станет светло. Ремизов осмотрелся. Его рота шла последней в батальоне, она не успевала преодолеть песчаник и добраться до каменной гряды. Полнеба стало синим, серый песок – желтым, а нарастающие толчки адреналина резкими неровными штрихами добавляли в утреннюю безмятежность красный цвет.

– Рота! Двигаться быстрее! Никому не стоять!

– Устали же, товарищ лейтенант.

– Я сейчас устану кому-нибудь, – яростно выдохнул он сухими легкими и добавил пару фраз матом, уходя от долгих объяснений. – Хватит топтаться, как бараны.

– И так всю ночь идем без привала…

– Люди все-таки, что гнать-то…

– Пора привал делать…

Это последний, замыкающий взвод в роте, половина – чеченцы, управлять ими сложно, и, если бы не тот самый Кадыров, с его властным взглядом и неуемной религиозностью, было бы еще сложнее. Ему подчиняются не потому, что он сержант (в армии этого недостаточно), не потому, что много прослужил (год – это не срок) – в нем есть воля, и это признали все. Но сегодня другая воля заставляет людей двигаться вперед, невзирая на усталость и обиды. Сегодня ротный не побережет свой бранный словарный запас, его резкие, хлесткие слова будут разгонять дрему, открывать второе дыхание, заставлять идти. Да и провинился вчера сержант, очень сильно провинился, не стало к нему доверия.

Как это уже случалось раньше, Ремизов вдруг почувствовал гнет невнятной тревоги, словно ангел смерти приблизил к его роте свою леденящую руку, а ветер от невидимого черного крыла взбудоражил и смутил его душу.

– Быстрее, черти, быстрее, не останавливаться, интервалы держать… Хватит распускать сопли.

Хатуев, шедший во взводе замыкающим, оглянулся на ротного жалящим взглядом и промолчал.

– Всем тяжело. И не надо метать в меня молнии! Надо дойти до гряды. Ясно?

– Ясно, – пробормотал Хатуев, уводя взгляд.

Ремизов и сам еле переставлял ноги, он почти сдох, но натянутые жилы характера, готовые вот-вот лопнуть, продолжали выжимать остатки сил, отчего он стал бесчувствен и к себе самому, и к другим. Приступы перенапряжения высушили глаза, и теперь они горели от усталости, высушили горло, и его голос превратился в хрип, высушили виски, и вместо пота на них еще с ночи застыли соленые борозды. Когда он все-таки добрался до скал и прислонился щекой к холодной шершавой глыбе, эти жилы вдруг резко и беспомощно ослабли, и он почувствовал, что у него внутри, там, где должна быть душа, не осталось ничего.