Панджшер навсегда

Впервые, несмотря на грозное сопение Мордасова, офицеры задвигались, оглядываясь по сторонам, не скрывая недоумения. И на лице Лосева явно отразилось замешательство. Полк, непрерывно ведущий боевые действия, изрытый траншеями, окопами и укрытиями, полк, в котором никто и никогда не ходил в колонну по три, завтра будет выстроен на террасе под бинокли наблюдателей и прицелы снайперов. Потом все дружно вперили взгляды в новоявленного реформатора и поняли, что он не только не шутит, но доведет начатое до конца.

Днем в роте объявился Черкасов. Мысленно Ремизов давно простился с ним, не ожидая ничего оптимистичного от предстоящего военного суда. Но, как оказалось, суд прошел, и его бывший замполит, расправив китайские глаза, раскрыв руки, со своим обычным каламбуром бежал к нему обниматься.

– Командир, встречай зека! Били – не добили, судили – не досудили. Короче, впаяли мне шесть лет условно. В шестой роте меньше шести лет дать не могли.

Он зажигательно засмеялся, а Ремизов почувствовал, что по-настоящему рад видеть Черкеса, наверное, единственного человека, который связывал его невероятное настоящее с далеким, скрытым семью горизонтами, таким же невероятным прошлым. То прошлое безжалостно изрублено в куски, истлело до золы, до праха, и только Черкес мог подтвердить, что оно все ж таки было…

Вечером, врезав как следует водки, они вживались в новую тему своей жизни.

– Погоди, щас спою. – Черкасов упрямо и бестолково раз за разом теребил струны расстроенной гитары. – «Вези меня, извозчик, по гулкой мостовой…»

– Так что теперь с Куприяновым делать?

– Ну ты спросил. Откуда я знаю? Понимаешь? Судья меня спрашивает, а я ему как есть, как на духу… Говорю, да я за веру, царя и Отечество живот положу на алтарь борьбы за свободу афганского народа.

– Ты все собрал в одну кучу.

– А он мне приговор. Ну ты знаешь… И еще шесть тысяч рублей в пользу родителей, чтобы памятники поставить. Опять шесть… Одни шестерки кругом. Ты представляешь, они, родители, приехали в Ташкент, они меня обвиняли, что это все я наделал. Кому угодно мог в глаза посмотреть, а им не смог. Такая жуть меня брала, аж кишки сводило. Ну как же им объяснить? Я вместе с бойцами под эти долбаные снаряды попал, меня от их смерти ничто не отделяло. – Черкасов замолчал, стравливая засевшую в самом сердце горечь. – А потом, после суда, меня вызвал к себе начальник политуправления округа. Представляешь? И спрашивает, мол, что теперь с тобой, уголовником, делать? Нет, ты не представляешь, а я так ему обрадовался, ну и говорю. Как на духу, да я за веру, царя и Отечество… Говорю, отправьте меня назад, в мою роту, я не могу без нее, я дважды ранен, меня теперь ни одна пуля не возьмет. Он даже опешил сначала. Но долго думать не стал. Говорит, мол, я не золотая рыбка, но твое желание исполню. И вот я здесь. А ты думал, я сюда приехал прохлаждаться?

– Служить, замполит, служить. А Куприянова, значит, за штат. Теперь ясно.

– Пусть радуется, ему повезло. У нас ведь особенная рота. Так, командир? Ставь задачу. Надену белую сорочку и на казнь, чтоб ярче кровь алела на манжетах…

Черкасов громко засмеялся, хлопнул Ремизова по плечу, и для всех, кто слушал его рассказ, так и осталось непонятным, чего в нем было больше – неуемной радости или прикрытой ею грусти.

После спектакля, устроенного Мордасовым, старый взводный Хоффман непременно сказал бы: «Профуфукаем мы войну с такими начальниками». Он извинился бы за моветон, но… позже. И при этом уточнил бы, что грубые, сочные краски наиболее точно выражают новый агрессивный маразм.

– Рем, это не Хоффман, это ты сказал. И нет нужды прятаться за его спину. Я тебе как твой замполит говорю. Мы с тобой снова вместе, и я думаю точно так же, как ты. Командир, наша главная задача от этого не меняется. Наше дело – наша рота. Наши солдаты. И кое-что личное – нам с тобой надо дотянуть до дембеля.

Рота в клубах желто-коричневой, похожей на муку пыли, от которой быстро пачкались свежие подворотнички, выдвинулась на строевой смотр полка. Место построения – терраса, не разбитая танковыми траками, присыпанная щебнем – вместило два батальона, дивизион, отдельные роты. В стриженые затылки жарко светило показавшееся над гребнем Гиндукуша солнце. Солдаты и офицеры непроизвольно вздрагивали, оглядывались назад, на это солнце, на гудящий внизу Панджшер и поднимавшийся за ним отрог близкого хребта, словно старались сбросить с себя перекрестья мнимых прицелов. Они так долго стоят в ожидании смотра, такой плотной массой, такие беспомощные и безнадежные, что «духи» не имеют права не использовать свой шанс. Они сейчас начнут, наверное, первая мина уже пошла в ствол.

– И что мы ждем?

– Ты, замполит, наверное, забыл, как мы в Термезе часами выстаивали?

– Помню, помню, такое не забывается. Только сейчас мы ждем, когда нас накроют из минометов.

– Точно. Ждем. – Ротный понизил голос, чтобы не слышали солдаты. – Если будет обстрел, по моей команде забираешь третий взвод и гранатометный и бегом вниз, к разрушенным дувалам. Я с первым и вторым – в роту, к машинам.