Пангоды

Геннадий Иванович давно перестал удивляться, что в одном человеке, внешне вполне спокойно, без видимых противоречий, может уживаться жестокость, зачастую, правда, «потенциальная» и даже не осознаваемая самим ее носителем, затаившаяся, ждущая своего часа, — и сентиментальность, совершенно искренняя, непоказная. Здесь на Севере эти люди обычно отличались каким-то особенным, надрывным состоянием, которое, при внимательном рассмотрении, проявлялось в них постоянно: они и пели, и пили, и спорили, даже по пустякам, не просто так — отдаваясь, как говориться, со всеми потрохами. Многие из них работали, как черти — видимо, и тут, даже в неинтересном, «ломовом» труде, находя какое-то спасение от невидимого для окружающих огня. Как правило, это люди со сложным прошлым, с рубцами на судьбе, которые подавались на Север в надежде отдалиться от чего-то, до конца не веря в давным-давно известное, что от себя уйти невозможно.

Смирнов был убежден — Север это не то место, где велика вероятность, что огонь неуспокоенной души не вырвется наружу. Причем, Север не «ломает» или «губит» людей — это распространенная ошибка, обычная при перестановке причины и следствия. Просто, что заложено, то раскрывается в экстремальных, крайних условиях Севера: непьющий человек может спиться, «уравновешенный» пырнуть ножом приятеля, «благополучная» семья — разрушиться…

…Понимать бы человеку, какие проявления способно дать напряжение от полярной ночи со звенящим, оглушающим, отупляющим морозом, от бесконечного дня с духотой и гнусом — и все это в одиночестве, ограниченности бытового пространства, общения. Понимать — и отказался бы иной от нордической одиссеи, не стал бы испытывать судьбу, «проверять» себя тайгой и тундрой. Но… куда деться и от согласия с тем, что как раз-таки это незнание себя, мира — и есть источник романтики души, ее вечного поиска. И дорога «за туманом и за запахом тайги» подсильна лишь человеку-«незнайке», легкомысленно рвущему свои корни и уходящему в поиск воли, доли, рая туда, где может быть только доля и воля. Ведь именно они, эти несведущие и неискушенные, прокладывают приполярные трассы, строят города на берегу Ледовитого океана — и именно они, «хорошие» и «плохие», зачастую безмерно дорогой ценой личных потерь, становятся живой почвой, первым плодородным слоем на пустынной, жестокой земле…

После года работы в Надымском ГОВД Геннадию дали отдельное жилье половину уже видавшего Север жилого вагончика. Сюда и привез из родной деревни бывшую одноклассницу Нину, которая стала его женой.

Супруга была потрясена видом гнездышка, где предстояло начинать северную жизнь. Медовый месяц… Первые дни она просто лежала и плакала, да изредка, когда выходила из депрессии, порывалась уехать…

Когда родился ребенок, начались настоящие трудности. Командировки мужа были частыми: в конвой, на задержание… Жена с дочкой оставались во власти «стихии»: то электричества не станет, то воды, несколько раз «размораживалась» батарея. Выручало крестьянское здоровье, которое, к счастью, передалось и дочери…

Я проснулся от стука в дверь. Посмотрел на часы. Утро. Вчера, по телевизору, хоронили Андропова. Вечером после работы зашел в соседнее общежитие к холостякам-соратникам. Обменялись новостями и мнениями, в том числе «по поводу». Диссидентов среди моих знакомых не было, поэтому всем было «жалко мужика». Дисциплинированных партийцев тоже не оказалось, а посему, как водится, «повод» вскоре ушел на второй план, и из открытого окна на улицу понеслось подгитарное: «Конфетки-бараночки!..» Н-да!.. Страна в трауре… Эмигрантские песенки, и вообще… И вот — уже пришли? Быстро…

Это я так шутил с собой: какое ни строгое было время, но всерьез думать о преследованиях за политическую беспринципность мне тогда, все же, не приходилось.

Я открыл. На пороге стоял Поручик, мой сосед через стенку. Он был по-домашнему, в брюках и тапочках, поэтому его «Третьяковка» (та, впрочем, часть, что выше пояса) была в режиме открытой экспозиции. Русалки, Змеи, купола, кресты. На плечах эполеты, на впалой груди две огромные звезды, между ними — портрет Ворошилова.

Поручику досталось в свое время, как он говорил, несколько перефразируя фрагмент одной из песен, «по всем литерам — от Сталина до Гитлера». Последние годы он жил в Пангодах, холостяковал в «бытовке» деревянного общежития. В комнате — камере, по его выражению, — всегда было чисто, несмотря на то, что через нее постоянно курсировали гости — холостые и женатые, которые здесь имели возможность спокойно «оторваться». В разгар веселья он пел свою любимую песню из блатного репертуара про «щипача» Костю, который, потроша в трамвае карманы и сумочки пассажиров, всегда вежливо припевал: «Прошу прощенья за резкое движенье!..»; но потом, когда началась война, Костя ушел на фронт и стал в рукопашных схватках крушить челюсти и черепа гитлеровцев, напевая, разумеется, те же самые трогательные слова: «Прошу прощенья… и т. д.»