Пани царица

Да, если бы сейчас здесь оказались Марина и Барбара, необычайная проницательность ярославской ведьмы стала бы им очевидна. Хитрости в ее проницательности не было никакой – впрочем, и волшебная сила была тут ни при чем. Ведь это была та самая смоленская знахарка, которая когда-то нагнала на них такого страху и которая стала причиной гибели бедного пана Тадека Желякачского!

– С ума сошел ты, пан! – дерзко сказала она. – Лапаешь девку почем зря, а кличешь ее уродиной. Скажи спасибо, что не дала тебе хорошую оплеуху за такое поношение!

– Да я тебя красавицей назвал! – в отчаянии потянулся к ней Мнишек, однако ведьма ускользнула в другой угол комнаты и погрозила пальцем:

– Врешь! Я сама слышала: тоща, мол, ты, аки гвоздь, а с лица уродина.

И девушка захохотала, открыто потешаясь над распаленным паном.

– Чертова кукла! – тот наконец-то понял, что над ним издеваются, что не отведать ему этой дикой, недоброй красоты. – Жаль, что ушла ты из моих рук тогда, в Смоленске! Надо было пристрелить тебя, а потом осиновый кол в сердце вбить, чтоб ты никогда не встала из могилы, не морочила голову добрым людям!

– Да уж, пан, это как водится: не поспел догнать на лихих – на клячах уж точно не догонишь! – хохотнула ведьма. – Все надо делать вовремя. Да ты не кручинься. Вбил бы мне кол в сердце – кто б теперь голову твоей дочери морочил, а? Вот и выходит, что все вершится к лучшему, как говорят хитрецы-мудрецы. А теперь давай письмо. Дело я свое сделала, мешкать недосуг: пора мне возвращаться к моему государю. Эй, эй! – прикрикнула ведьма на воеводу, который вновь сделал попытку облапить ее стройный стан. – Руки при себе знай держи, не то напущу на тебя такую почесуху, что спасенья знать не будешь. На руки почесуху, а на что другое – невстаниху… – присовокупила она с ехидной ухмылкою.

Воевода поспешно отдернул от нее свои короткие толстые пальцы и с тяжким вздохом, означающим признание полного поражения, вынул из-за пазухи запечатанную бумагу:

– Вот. Да смотри не потеряй, не то угодит сие письмо к людям Шуйского – и не миновать нам с тобой петли либо плахи.

– Ты о себе думай, мой уродзиви межчина[27], – хихикнула ведьма. – А обо мне не беспокойся! Ушла из Смоленска – уйду и из Ярославля. Прощай, пане ляше. До видзенья[28] в Тушине!

С этими словами она подхватила с полу свои черные лохмотья, накрылась ими с головой, сгорбилась, мигом уменьшившись в росте чуть ли не двое, и неслышно выметнулась из комнаты. Словно мрачная птица вылетела!

– Ч-чер-ртовка! – с чувством прошипел пан Юрий, осеняя крестным знамением не только себя, но и углы комнаты, а потом, для пущего обережения, целуя нательный крест. – Вот же бесова дочь… – Но тут же его пухлые губы тронула мечтательная ухмылка: – Как говорят эти кацапы, хороша Маша, да не наша. А жаль!

Октябрь 1607 года, Стародуб, ставка Димитрия Второго

– Пожалуй, батюшка, – поклонился человек, приведший Заруцкого в отведенный тому дом. – Спи спокойно, храни тебя Бог.

– Спасибо на добром слове, – буркнул атаман, ловко хватая за воротник слугу, который уже вознамерился улизнуть. – А ну, отвори дверь да первым войди.

Навидался храбрый донец в жизни всякого, а потому основой его поведения стала разумная осторожность. Вступишь в незнакомый покойчик – а там за дверью притаился некий лютый тать с дубьем или топором. Как раз схватишь по башке! Что ж с того, что Димитрий разливал медовые речи? На языке может быть мед, а под языком – лед. Поскольку Заруцкий сам намеревался рано или поздно предать этого нового царька, то невольно ожидал предательства и от него. Да вообще от кого угодно!

Слуга без опаски вступил в покойчик, повертел головой, озираясь, потом хихикнул – и выскользнул вон невредимый. При свете факела Заруцкий увидал, что его рожа имеет самое прелукавое выражение.

– Ой, зря я тебе, сударь атаман, спокойной ночи пожелал, – хихикнул он, передавая факел гостю. – Вряд ли оно получится! Теперь дозволишь идти?

– Пшел! – буркнул тот. – Да придержи свой длинный язык. Не то отрежу либо обмотаю вокруг шеи да и удавлю на нем, понял?

– Как не понять! – умерил веселость слуга. – Не изволь беспокоиться, сударь, и шея мне дорога, и язык еще не надоел.

С этими словами балагур удалился, ну а Заруцкий вступил в комнату, уже не сомневаясь в том, кого увидит там.