Паника в Борках

— За синими морями, за долами, за высокими горами, на алмазном престоле Вий сидит. Вельзевул у него слуга набольший, черти-ведьмы — все ему подвластны. Вся нечисть в воздухе, в воде, над землей, под землей — ему подчиняется. Огни желтые, красные, зеленые, тройным поясом окружите нас, близко силы вельзевуловы пусть не подступаются. Магара, тагара, векши, чегеры, дымки воздушные, сусики, тупики подземные, ухитузи подводные, соберитесь, все меня слушайте. Властью, мне от Чубара, слуги вельзевулова, данною приказываю вам мне служить. Замутись, заклубись, расступись вода, покажи судьбу Дарьи-девицы. Шуры, чуры, буры — слуги Вельзевула — гоп-гоп-гоп!

Зашумел, засвистал ветер по лесу. Сосны стонут, скрипят, ветками широкими размахивают.

Над головой сова то плачет, то хохотом разливается.

Кот дыбом шесть поднял — фыркает.

Мельник скорым шепотом заклинание твердит.

Вода под колесом закипела, заклубилась, пар поднялся выше мельницы…

Вдруг все опало…

Колесо чистую, как хрусталь, воду чуть шевелит-дви-гает.

На дне взбаламученный песок в прихотливые фигуры складывается.

Что это за бугорки по дну разбросались, растут?

Да ведь это избушки. Большие, малые… Вот дворы при них. Деревня какая-то. Посреди площадь… Колодезь… Все это высокий лес окружил.

Тихо там как… Спят, что ли, все?

Вот какая-то фигура на краю леса обозначилась. Смутно — едва очерчена.

Двинулась к крайнему двору… Дверь распахнулась; мужик большой выскочил.

Первый метнулся — вдоль деревни бежит. За ним высокий мужик… Двери, окна в избах открываются..

Боже, за одним бедняком ватага целая гонится.

Дашина душа вместе с этим бедняком бежит, какой-то нитью красной к нему привязана.

Споткнулся — упал!

С ним будто и она так больно о землю ударилась.

Окружили, ведут…

За толпой не видать его. А сердце у Даши тук-тук-тук… Тяжелым молотком в груди ударяется; кровь в висках бьет и шумит; в душу страх безумный заполз, волосы на голове шевелит.

Что это? Мальчишки малые, женщины, как мегеры, растрепанные хворост тащат, костер раздувают.

Пламя занялось, столб дыму к небу тянется, искры посыпались, ярко поляну осветило.

На ней толпа людей шевелится, движется. Кулаки высоко поднимаются и тяжело падают на несчастного, который беспомощно посреди них качается из стороны в сторону.

Вот кулак огромный на лицо опустился. Плюнул бедняк густой кровью.

Еще удар по лицу, еще…

Кровь так и брызжет. Чудится Даше, что дымится она; кровавым теплом ей лицо обдает.

— Звери лютые, расступитесь! — стоном раздается в ее груди.

Зашатался бедняга, падает.

При падении лицом к ней повернулся. Силы небесные! С бесформенной окровавленной маски лица на нее с нечеловеческой мукой Гришины глаза глянули, его кудри черные, кровью смоченные, взметнулись, и…

Вода помутилась? Или это она, Даша, без чувств на руки мельника падает?..

Проснулась игуменья. Привстала, оглянулась. В келии умышленно сохранен вид прежний, спаленка маленькая, узкая, оконце крошечное, в углу большой образ Богоматери — единое материнское наследие, благословила им, когда она к пострижению готовилась. На шаг отступя — аналой. На нем распятие и Евангелие.

Единственная только против прежнего роскошь — пушистый мягкий коврик, раскинувшийся почти на половину комнаты. На ноги стала жаловаться матушка, на колени уже едва становится, а тут еще новая беда, ступни опухшие зябнут. Ну и уговорили инокини свою матушку-игуменью роскошь такую, как ковер, допустить.

Называют ее великой молитвенницей и постницей, а того не знают, как много ей замаливать нужно. Спят в земле крепким сном звонарь — мать Феодосия и привратница — мать Агния.

Многое они могли бы рассказать про теперешнюю матушку, игуменью Антонию. Подняла глаза к образу, смиренно шепчет:

— Благодарю Тебя, Боже, за невзгоды и испытания, во спасение души моей посланные. Прости по милости Твоей незамолимый грех хулы на имя Твое!

Молода была, крест не по силам казался. Потому и не допускает теперь игуменья молодых послушниц до пострижения, а если замечает, что у которой-нибудь глаза неземной мукой светятся, то, как мать родная, с нею день и ночь пестуется и, Боже спаси, дверей перед ней закрывать не велит.

Не забыла, как она сама, юная Дарья-Антония, до зари на могилках об землю билась, как руки к небу то с горячей слезной молитвой, то с угрозой и проклятием протягивала.

Спит в земле и ехидно-смиренная мать Варламия, всегда пытливо ей заглядывавшая в глаза.

Часто-часто пришлось бы ей быть под началом, а то и жестокое заключение в церковном подвале вынести, если бы не матушки Феодосия и Агния.

Первая углядела ее Феодосия. Ну и вставала, бывало, часом раньше звона, чтобы ее среди могилок найти и в келью тайком привести; не увидел бы кто, не заметил, что она по ночам по ограде и кладбищу мечется.

По уставу не полагается ночью из келии выходить.

А какому риску подвергалась мать Агния, подумать даже страшно. Обе они риском тяжелого наказания душу ей спасли. Вечный вам покой, мои земные ангелы-хранители!