Панмедиа. COVID-19, люди и политика

Все это закончилось по обе стороны тридцать лет назад. Джордж Буш-старший, ликовавший после развала Советского Союза, и подавляющее количество его компатриотов, включая даже таких умняг, как Генри Киссинджер, тогда не поняли, что потеряли своего онтологического alter ego — а это важнее любой идеологической конкуренции. Америка неистово стремилась к победе в Холодной войне и к мировому доминированию, следуя своей давней мессианской программе, изобретенной даже не «отцами нации», а менее известными протестантскими проповедниками эпохи Великого пробуждения (вторая четверть XVIII века), как тот же Джонатан Эдвардс или Джордж Уайтфилд. Эти ребята, особенно Уайтфилд и его доктринальные последователи, переформатировали США в новое библейское государство с выраженной кальвинистской догмой о суверенитете Бога, когда высшая истина становится территориальной. Бог здесь, на земле Америки, она является Его территорией, и следовательно, единственным проводником божьей воли и гарантом справедливости.

«Truth is our weapon», — как позже скажет Эдвард Барретт, помощник госсекретаря США по гражданским делам при президенте Трумане. СССР был атеистическим государством только на бумаге, его сила и угроза сопернику, если употреблять этот термин, состояли в том, что он пробил брешь в «библейской» территориальности Америки, возложив на себя ту же мессианскую задачу. Холодная война была соревнованием двух мессий за право завершить историю — кто быстрее, и вместо нее распространить одну истину и один справедливый социальный порядок.

Но в 1991 году мессианская функция Соединенных Штатов потеряла всякий смысл, поскольку в отсутствии своего alter ego, параллельного мессии, «библейская» истина автоматически стала общим местом. И возник парадокс: с одной стороны, в нее на какой-то момент все поверили, с другой — мессианская программа запущена и не может буксовать, территория Бога должна продолжать работать. Возникла задача по открытию новых пространств и новых врагов, которых надо побеждать. 1990-е прошли в предреальности, при крепком сне великого Пана, когда нам всем казалось, что худшее позади, и никто тогда и не подозревал, что его пробуждение близко.

中国梦, или Карантин Си Цзиньпиня

Столкнувшись с коронавирусом, Китай, как когда-то молодой Владимир Ульянов, пошел по другому пути: довольно быстро осознав опасность происходящего, он начал строить специальные госпитали, куда стали отправлять вновь инфицированных и где их стали лечить, если не от самого коронавируса, то уж по крайней мере не от гриппа. На помощь пришел и AliPay, крайне популярное мобильное приложение, которым китайцы оплачивают свои покупки. С февраля 2020-го оно превратилось в «AliWatch» — по нему власти без труда могли отслеживать места пребывания всех без исключения граждан, как только они совершали какие-либо трансакции. Едва ли это кого-то сильно напрягло с точки зрения нарушения гражданских свобод, а если да, то незначительное меньшинство, особенно в момент великой опасности. В течение своего правления Си Цзиньпин уже успел провести ряд законопроектов, ограничивающих гражданское общество, например, введение сетевой цензуры и сетевого суверенитета.

Подобно Ли Куан Ю до него — несмотря на выучку последнего в Лондонской школе экономики и изучение права в Кембридже, который превратил Сингапур в меритократическое государство с нулевым societas civilis, — Си не верит в гражданское общество как способ государственного modus vivendi, предпочитая этой «горизонтальной» идее Аристотеля партийную вертикаль власти. Одно из самых интересных нововедений Си была концепция 中国梦 (zhōng guó mèng) — «китайской мечты», о которой он заявил публично в ноябре 2012 года. По ходу замечу, что, при всем уважении, идея Дональда Трампа «make America great again» — во многом списанная у Си домашняя работа.

Речь идет о построении социализма с китайской спецификой, хань (汉-социализма, который приведет страну к ее идеалу, к мечте, возникшей в глубокой древности. В Ши Цзине, классическом своде древнекитайских стихотворений, по преданию составленном Конфуцием, есть стих под названием 下泉 (xià quán) — «ручеек», где описываются мечтания поэта об ушедшей навсегда династии Западной Чжоу. Другая аллюзия, которая может возникнуть у любителей китайской словесности, это роман Цао Сюэциня «Сон в красном тереме» (1763), в его названии употреблен тот же иероглиф 梦 (mèng), что и в «китайской мечте» Си. Роман повествует о жизни и постепенном закате аристократического рода Цзя, с невероятным количеством бытовых, житейских деталей и очень точными психологическими портретами. Наверное, это лучший китайский нарратив о кризисе — опасной возможности все иметь и все потерять. Нет сомнений, что Си, человек со своими литературными вкусами, читал роман, и совсем не исключено, что его программа китайской мечты — ответ Цао Сюэциню: 梦 не сон, а мечта, которая может стать реальностью.