Паноптикум

Ребята слушали эту странную, волнующую историю. Чтобы не упустить ни одной подробности из нашего рассказа, надо еще отметить, что день клонился к вечеру, посетителей в зоопарке осталось совсем немного, на открытой сцене у пруда музыканты готовились к вечернему концерту и ветерок доносил до наших друзей звуки настраиваемых инструментов. Розенберг опять заговорил:

— Одним словом, я подумал, что дуракам закон не писан, особенно если этот дурак к тому же еще главный советник по звериным делам, и решил обратить все в шутку. Я сказал ему: «Вы просто гений, драгоценнейший господин главный советник! Как вы могли догадаться, что я и есть такой еврей, который стремится к мировому господству?» А он мне на это: «Откуда? Дурак! Все иудеи к этому стремятся, а раз у всех твоих других сородичей такие глупости бродят в голове, так в твоей и подавно». Очевидно, я все-таки на него посмотрел с большим удивлением, потому что он спросил: «Ну, чего на меня уставился? Если есть в тебе хоть капля совести, немедленно расскажи, что за организацию ты здесь придумал? Если скажешь все начистоту, то… то… я не выброшу тебя отсюда… господин Розенбергерер…» Ну, думаю я про себя, опять он пьян как стелька. Я сейчас расскажу ему, как я стремлюсь к мировому господству, какие организации здесь у меня. Я подошел к нему чуть-чуть поближе и говорю: «Это все очень просто. В один прекрасный вечер, прошу покорно, мы откроем все клетки и выпустим зверей на волю. Их мы, конечно, уже заранее выучили, что они должны есть только христиан, и если им на пути попадется еврей, так они тут же перекрестятся и прочтут молитву…» Вам бы надо было видеть, что с ним при этих словах сталось! Глаза полезли на лоб, он начал рвать бороду, захрипел и заорал: «Иудей проклятый! Я покажу тебе, как шутить со мной! Я тебе покажу!..» И по его глазам было видно, что он даже не знает, какими звериными именами обозвать меня, так как все звери находятся со мной в самых дружеских отношениях.

Ай-яй, подумал я, он еще не созрел для шуток или еще недостаточно пьян сегодня. Ну и влип я в историю! Но было уже поздно. Вантцнер хрипел, глаза у него налились кровью, и я понял, что если тут же не укрощу его, то пришел мой конец. Вот тут-то мне и пригодился опыт обращения с дикими зверями. Я прислонился спиной к стене, поднял вверх правую руку с вытянутым указательным пальцем и, выпучив глаза, пристально стал смотреть на самый его кончик. Вантцнер запнулся. Он не понимал, что я делаю, но глаза его тоже выкатились, и он уставился на мой указательный палец пристальным, долгим взглядом. Он больше не кричал, а потихоньку подошел ко мне, склонился к моему пальцу и прямо впился в него глазами: «Что это такое?» — спросил он наконец. Я ответил ему: «Это? Это, прошу покорно, палец. Волшебный палец. Ужасной смертью умрет тот, кто отведет от него свой взгляд». Тут я и сам испугался, что сморозил такую глупость, но что поделаешь, ребята, если уж такой у меня характер? «Скотина!» — сказал мне Вантцнер, у которого совершенно нет фантазии, чтобы придумать какое-нибудь другое ругательство, но взгляда от моего пальца все же не отвел. Ни за что на свете он не отвел бы теперь своих глаз от моего указательного пальца. Ругался, конечно, но глаз не отводил, все смотрел и смотрел не мигая, а сам бормотал: «Ты огромная скотина, Розенбергерер. Что это за идиотство? Вы, иудеи, всегда придумаете какое-нибудь идиотство!» Я ему отвечаю, что и вы, мол, в чужой карман за словом не лазите, — вот так мы и разговариваем совсем уже мирно и дружески.

Вам-то я могу сказать, что у меня даже поджилки тряслись от страха: вот-вот пройдет все это колдовство, и он кинется на меня. Но ничего, не бросился он, а только все говорил и говорил и так смотрел на мой палец, что его противные, налитые кровью глаза чуть не вылезли из орбит. «Будешь еще всяким свинством заниматься, людей науськивать?» — спросил он, и я понял, что ему хочется простить мне, не потому, что он добрый человек, а просто пора ему отвести взгляд от моего пальца. Тогда я сказал ему: «Не буду, драгоценнейший господин главный советник, не буду! Не стану я впредь стремиться к мировому господству, а если иногда вдруг и взбредет мне в голову такая блажь, вы уж будьте так милостивы, остановите меня, скажите: «Послушай, Розенберг, оставь ты в покое это мировое господство», и я тут же послушаюсь вас и оставлю. А вы будьте так милостивы, согласитесь, чтобы я водил по вечерам Али, сына Сиама, на улицу Андраши в «Аризону», где он выступает. За это полагается небольшая прибавка, а мне как раз пора подзаработать немножко, а то ведь нет у меня денег даже на то, чтобы установить мировое еврейское господство…» Тут Вантцнер кивнул, но с осторожностью, чтобы как-нибудь случайно не отвести взгляда от моего пальца. А я согнул палец, поклонился и поспешил уйти от него. — Розенберг тяжело вздохнул. — Вы даже и представить себе не можете, ребята, каких только премудростей не приходится знать надсмотрщику за зверями!

7