Паноптикум

— А что я мог ответить? Я сказал: «Будьте здоровы, драгоценнейший господин главный советник. Как это вы даже могли спросить такое, согласен ли я? Я никогда, ни на один момент не мог бы даже надеяться, что тигр, имей он религию, стал бы вдруг евреем. Я должен откровенно вам признаться, что при своем узком кругозоре я никогда не мог бы задаться такой мыслью — установить, у какого зверя какая может быть религия. Я как-то никогда об этом даже не думал». Тут вы изволили перечислить половину зоопарка — слона, леопарда, рысь, дикую кошку, ягуара, орла, питона, кита, белого медведя — и вполне убедительно разъяснили мне, что ни один из них, будь у него религия, не мог бы быть евреем. Тогда у вас уже, прошу покорно прощения, язык несколько заплетался, так как вы изволили выпить за здоровье каждого зверя из той же самой бутылки. Вы даже несколько пошатывались, если вообще разрешено признать, что такой благородный господин может стоять нетвердо на ногах. И тогда вы, драгоценнейший господин главный советник, сказали мне по-немецки: «Na, was sagen Sie, Herr Rosenberg?»[28], потом еще разок глотнули, может быть как раз потому, что время подходило к полудню. Я подумал про себя, какой вы гений и насколько вы правы, и хотел уже отправиться по своим делам, как вы изволили меня задержать и продолжали свои объяснения следующим образом: «Видишь ли, Розенбергерка (именно так вы меня тогда назвали), лев — благородное животное, династическое, царственное, сильное и высокопоставленное, значит, лев не может быть евреем. Слон — классическое животное, историческое, храброе и огромное. Поэтому он тоже не может быть евреем. Барс — животное героическое и ловкое, одним словом барс. И он тоже не может быть евреем. Я скажу тебе, Розенбергерка, какие животные — евреи. Во-первых, кенгуру, потому что у него есть сумка, в которой он носит всю свою семью. Во-вторых, жираф. Это тоже еврейское животное, так как всегда высоко носит голову на длинной шее, к тому же он очень любопытен. Попугай тоже еврейская птица, достаточно посмотреть на его клюв. А потом прими к сведению, Розенберг, что крокодил тоже еврейское животное, так как целый день валяется на солнце и никогда не работает. Но есть еще одно еврейское животное — пони, потому что, с какой стороны на него ни посмотри, это неполноценное животное, недоразвившаяся лошадь. Ты меня понял, Розенберг?» Так изволили вы мне тогда заявить. А потом вы еще раз приложили бутылку к своим драгоценнейшим устам, потянули из нее и оказали мне честь на меня опереться, а я подпер вас и заметил: «Сказать, что я просто понял, это значит мало сказать. Каждое слово понял я, драгоценнейший господин главный советник. А теперь извольте пойти со мной в контору и прилечь там немного на диван. Совсем излишне, чтобы все видели, будто драгоценнейший главный советник с самого утра так утомился от работы, что на ногах стоять не может. Еще кто-нибудь, не дай бог, подумает, что вы изволите быть еврейским крокодилом, а это уже совсем излишне». Вы, я помню, написали по этому поводу монографию, даже название ее я помню: «Расовые признаки неполноценности в животном мире. Автор Флориан Вантцнер». В этой монографии у вас все изложено чрезвычайно подробно и научно. Излишне говорить, что я тщательно прочитал вашу монографию, чтобы бог меня сохранил от такого несчастья — перепутать еврейское животное с нееврейским. Иначе большая беда может случиться.

Розенберг помолчал немного, потом спросил:

— Ну что, хорошая у меня память? Помню я каждое ваше слово?

Вантцнер налил половину чайного стакана сливовой палинки и выпил ее одним духом.

— Ты большой дурак, Розенберг, — ответил он, — огромный дурак. Если бы все евреи были, как ты, то в мире было бы меньше бед.

— Вы изволите мне льстить, — ответил ему Розенберг.

Но комнате волнами распространился запах сливовой палинки, к нему примешивался запах душистого табака. Пахло так сильно, что даже у обезьяны голова начала кружиться.

Фрици соскользнул с вертящейся табуретки и юркнул в полуоткрытую дверь.

Яни Чуторка ничего не понял из этого удивительного разговора, но душа его наполнилась презрением к Флориану Вантцнеру, который опять ткнул в его сторону своей трубкой, так что ее мокрый от слюны кончик коснулся лица мальчика.

— Ты, значит, говоришь, он не еврей?

— Нет, — уверенно ответил Розенберг. — Даю вам мое честное слово, ни его дедушка, ни его бабушка, ни прадедушка и никто из предков не были евреи.

Вантцнер поднялся с кресла, и Яни только теперь увидел, какой это огромный человек. Глаза у него покраснели от выпитого, походка сделалась нетвердой. Руки шарили по столу, неловким движением перевернули карточку, на которой была снята большегрудая женщина и несколько пухлых ребятишек. Это была семья господина главного советника.