Паноптикум

Льву в нашем доме соответствует господин Шлегер. Этот старый финансовый советник ходит целыми днями взад и вперед, как если бы был царем улицы Мурани, а ведь он тоже болен, и хотя у него не ногтоеда, а камни в почках, он иногда воет от боли по ночам, совсем как Муки. А возьмите, например, барышню Андорку из восьмой квартиры, что на третьем этаже. Целыми днями гуляла она со своей сумочкой и была так же тщеславна, как павлин, но тоже кончила жизнь самоубийством, хотя и не так, как Мадам Куку: ведь у нее нет клюва. Просто уселась однажды вечером у газовой плитки, открыла кран и стала ждать, когда спустятся за ней ангелы, которые должны были унести ее в рай на то самое место, что она высмотрела себе во время воскресных обеден. Или возьмем хотя бы подполковника в отставке, господина Аттилу Аттатаи, проживающего на четвертом этаже в четырехкомнатной квартире. На всех окнах его квартиры решетки, а ведь у него и детей нет, и решетки, очевидно, он поставил из предосторожности, как бы самому из окна не выпрыгнуть. А фигурой он разве не похож на слона? — Розенберг развел руками. — Ну, что еще сказать вам, ребятки? Здесь зоопарк, и на улице Мурани тоже зоопарк, и да помилует нас всевышний, если из одного или из другого вырвутся на свободу дикие звери, будь то Аттатаи или тигр, не все ли равно? У обоих может явиться мысль, что совсем неплохо было бы проглотить весь мир. Разница между ними лишь в том, что Аттатаи начнет свое пиршество, пожирая евреев, а лев будет есть всех подряд, так как он настоящий дикарь и ему не известны обычаи нашей родины. Ну, да вам еще этого не понять. Но клянусь, что и этот и тот мир прогнил насквозь. У обезьян — воспаление глаз, и мы им делаем борные примочки. У волка — накожная болезнь, лисица страдает меланхолией, да вам и понять трудно, сколько всяких бед существует в этом мире. Гнилой мир! Я даже и сам не знаю, что случится, если вдруг начнется война и все эти дикие звери выйдут на свободу. Всей земли они не съедят, я в этом уверен. Ну, а меня? Меня-то они уж наверняка проглотят: известна мне их смелость. Вспомните потом слова Абриша Розенберга, который не привык говорить непродуманные вещи.

Они подошли к деревянному заборчику манежа. По рыхлому песку бегали пони, на их широких спинах сидели дети. У барьера толпились родители, гувернантки с детьми, все они кричали, визжали, выли. Дядя Абриш остановился.

— Вот они, пони! — задумчиво произнес он. — Такая идея могла прийти в голову только господину главному советнику по звериным делам Флориану Вантцнеру, который везде сует свой нос. А я с седой головой должен водить пони, сажать на них детей и по двести раз в день возить их по кругу. И целый день отвечать на вопросы: «Скажите, пожалуйста, ребенок не упадет? Скажите, пожалуйста, лошадка не понесет? Вы видели когда-нибудь, чтобы кто другой сидел так чудесно верхом, как мой Пишта?» О, как мне все это надоело!

Сказав это, дядя Абриш посадил всех ребят с улицы Мурани на лошадок, вернее не посадил, а разрешил сесть, так как его маленькие друзья не нуждались в помощи и сами прекрасно знали, что и как им надо делать. Они гордо скакали по кругу, или, наоборот, придерживали пони, заставляли их идти шагом, потом опять пускались вскачь. Держа в своих руках поводья из красной кожи, Яни Чуторка и остальные мальчики чувствовали себя на верху блаженства, так как их самые заветные мечты теперь осуществились.

Посмотрите-ка! Вот он! Да ведь это Яни Чуторка! Как он сидит на крепеньком маленьком пони! Пони скачет галопом, волосы мальчика развеваются по ветру, глаза горят! Вслед за ним несутся остальные, и маленькие дети за заборчиком с завистью смотрят на конницу дяди Абриша.

Слезая с пони, Яни Чуторка спрашивает у Розенберга:

— Скажите мне, дядя Абриш, нельзя ли получить какую-нибудь работу здесь, в зоопарке? Недурно было бы заработать хоть немного денег.

Розенберг задумывается. Это видно по тому, как он щиплет свой подбородок, словно доит из него мысли.

— Здесь? В зоопарке? Какая же работа может быть здесь для двенадцатилетнего мальчика?

— Подумайте, дядя Абриш! — жалобно тянет Яни и смотрит на Розенберга умоляющими глазами.

Старик переплетает руки и крутит два больших пальца один вокруг другого.

— Есть у меня идейка… — начинает он. — Да и вообще разве бывает так, чтобы я не имел идеи?

Яни Чуторка настораживается.