Паноптикум

— Я понял (да и почему бы мне было не понять?), что павлины принадлежат к группе мечтательных животных. Они видят сны, и в этом нет ничего смешного. По ночам их мучают иногда кошмары, особенно если они переели или страдают несварением желудка, точно так же, как это бывает с Яни Чуторкой или с Дьёзё Вахматой, уж не говоря о Лаци. А павлины очень часто видят сны и даже не только видят сны, но и разговаривают во сне. Конечно, на павлиньем языке. Я мог убедиться в этом во время ночных дежурств, за которые мне дают прибавку всего по тридцать филлеров в час (разориться боятся господа из дирекции!..). Одним словом, у этой самой Мадам Куку было особенно плохое пищеварение, и она особенно часто видела сны. Я много раз наблюдал, как во сне она то распускает, то складывает хвост, хрипит, задыхается, как будто каша у нее застряла в горле и ни туда, ни сюда… И она до того огорчалась, что зерна распирают ее внутренности, что однажды ночью, чтобы избавиться от мучений, сделала себе харакири — это вместо того, чтобы сделать что-нибудь другое. Ну, да птице ведь не объяснишь! Вам, дети, хорошо известно, какое это мучение, когда болит живот, но, конечно, харакири из-за этого делать не надо. А павлин, очевидно, особенно чувствителен к таким вещам и делает себе харакири, но ему это не всегда удается (только того и не хватало, чтобы при первой же попытке харакири все сразу пошло на лад!). А вот Мадам Куку удалось: не успев очнуться ото сна, она уже продырявила себе клювом живот. Если бы вы видели ее, как она лежала с распоротым животом, из которого вылезали непереваренные зерна… Это было душераздирающее зрелище! Когда я сообщил Вантцнеру о своих наблюдениях, он взглянул на меня и сказал: «Иди к черту, Розенберг, ты просто сумасшедший еврей!», потом повернулся ко мне спиной и вышел. Хорошо! — подумал я про себя, — надо действительно стать сумасшедшим, чтобы спорить с этим гением звериных дел, который к тому же ездит вместе с Хорти охотиться на диких кабанов.

Ребята слушали Розенберга. Их личики сияли от восторга, их сердца бились в унисон с сердцами животных, они любили и жалели и грустного слона, и униженного орла, завидующего аисту, и льва, желающего быть тигром, и тигра, горюющего о том, что не он царь зверей, и павлина, страдающего несварением желудка.

— Еще, дядя Абриш, еще, — просил маленький Розенберг, глаза у которого и от любопытства, и от фамильной гордости сверкали, как у крохотного дикого зверька.

— А что еще есть? — спросил Яни.

— Ай-яй! — сокрушенно вздохнул Абриш Розенберг. — Если бы вы знали, как много еще всего!

— Так расскажите же нам, расскажите… — умоляли мальчики дядю Абриша.

— Сейчас, ребята, мне больше нельзя задерживаться с вами, — говорил старик. — Времени нет. Я должен вернуться к пони. Но если бы вы знали, как надоело мне катать в колясках этих милых деток! Я больше люблю диких зверей. Если бы мои слова услышал бедный покойный отец, он бы, наверно, сказал: «Не сойти мне с места, если этот Абриш нормальный человек. Как мог родиться на свет такой сумасшедший в простой, порядочной семье Розенбергов? Он любит диких зверей! Ничего себе вкусец!» И вы знаете, это, действительно, странно. Ребенком я боялся собак, даже козы, молоко которой мы пили там у себя, в Оласлиске, где мой папа работал резником. Один раз отец (а был он большим и сильным человеком) сказал: «Какой ты трус, Абриш! Как может быть Розенберг таким трусом?» Он повел меня во двор и заставил смотреть, как резали козу. Я тогда в первый раз увидел кровь, но не стал храбрее: после этого много лет подряд я даже до цыпленка не решался дотронуться. А смотрите, кем я стал теперь. Чуть ли не укротителем львов. Куда только не забросит судьба человека! Я много размышляю об этом, когда сижу у себя на улице Мурани, и боюсь дворника — ну как вам сказать? — гораздо больше, чем льва. Судьба забросила меня сюда, в зоопарк, и я привык к зверям. Привык? Лучше сказать — полюбил.