Паноптикум

Я убедился, что у зверей тоже много неприятностей. Вот, например, у слона, у Сиама, прошу покорно, уже тридцать лет как испортился один зуб во рту. Образовалось дупло, зуб гниет, и Сиам страдает от этого так же, как когда-то страдал мой дедушка там, в Оласлиске, потому что добрых двадцать лет не решался сходить к цирюльнику, чтобы тот вытащил ему этот зуб. Иногда у старика Сиама до того болит зуб, что он стоит на одном месте, покачивается и мотает хоботом то направо, то налево и так страдает, что даже смотреть на него — сжимается сердце. В таких случаях я даю ему с полкило салициловой кислоты в порошке (это немножко помогает), и он даже хвостом виляет мне в знак благодарности. Пробовали ему этот зуб вытащить, но не удалось, хотя мы его и связали и даже специальные щипцы для этого случая изготовили, длиной в полтора метра, потому что ветеринар стоял за загородкой и хотел оттуда залезть Сиаму в рот. Мы говорили ему, что он может спокойно войти к слону и вырвать у него зуб, но он не решился войти к Сиаму и в результате сломал ему гнилой зуб, корень оставил во рту, получил за это пятьдесят пенгё и ушел домой. Бедный Сиам, боком вышло ему лечение.

Может быть, вы думаете, что лев здоров? Как бы не так! Ногтоеда у него. Вы думаете, это пустяки? Два раза в год ему срезают когти, а воспаление все продолжается. Когда он жил в дремучих лесах или в пустыне, бегал себе на просторе, когти у него сами собой обтачивались. Ну, а здесь, в клетке, как он обточит себе когти? Они врастают ему в мякоть, и он так воет от боли — как бы это вам получше сказать? — словом, рычит, как лев. Тогда о нем говорят: настоящий дикий зверь. Дикий зверь? Гм. Я и ему даю двести граммов салицилки, и он за это так благодарен, что мне даже не нравится, когда дикие звери бывают такими благодарными. Ну, а бегемот? О нем и говорить нечего: ведь он слеп. Именно так, уже двенадцать лет, как он ослеп. Разве это жизнь? Хорошо еще, что у него все есть: ему привозят из источника Сечени хорошую артезианскую воду, зимой у него квартира с центральным отоплением, но ведь он все-таки слеп! Катаракта у него на обоих глазах, но оперировать его нельзя. А когда ему бросают хлеб он разевает пасть совершенно так же, как и остальные бегемоты.

Рассказывая все это, дядя Абриш шел по дорожке к домику, где помещались пони, а дети, окружив, его, следовали за ним, и в их взглядах читалось и удивление, и понимание, и недоумение, и благоговейное ожидание дальнейших чудесных рассказов. Яни Чуторка чувствовал, что почему-то он несет ответственность за все, рассказываемое дядей Абришем, и если в словах Розенберга есть что-нибудь не совсем понятное, то именно Яни должен будет объяснить это вечером боевой дружине уличных ребят.

А Розенберг все шел и шел по тропинке, окаймленной старыми деревьями. Походка у него была нетвердая, качающаяся, но плотное кольцо детей, окружавших его со всех сторон, казалось; бодрило его, согревало, побуждало говорить все больше и больше.

— Все они здесь больны чем-нибудь. Я-то уж это знаю. Клянусь вам, что иногда я чувствую себя среди них, как на улице Мурани, дом номер двадцать семь. Там ведь тоже есть и большие, и маленькие клетки. Знатные звери и там живут в больших клетках, много едят и, конечно, тоже пользуются известностью не меньше, чем лев, тигр, леопард, белый медведь или орел. За ними следуют не такие знаменитые — вроде как лисица, волк и тому подобное. И, наконец, идут звери совсем уж незнатные, — как бы это вам сказать? — достойные сожаления, как ослик, заяц, собачка или кошка, которых держат в зоопарке лишь для того, чтобы были здесь все виды зверей. Клетки у них не больше, чем однокомнатные квартиры на улице Мурани, как, например, у портного Слиходы, или на третьем этаже у Лайоша Кадара с семьей, уж не говоря о моем угле, вернее, о моей койке, которая так скрипит, когда на ней ворочаешься!