Паноптикум

Так чьими же орехами наполнил Тинко берет Рамзауера? Чьими? Совершенно ясно, что орехами Гранача. А Рамзауеру надо бы знать об этом, нельзя оставлять главного редактора в таком заблуждении. Главного редактора надо обо всем правильно информировать, а то может случиться, что он будет писать неправильные вещи. Это действительно уж слишком!

Так размышлял Гранач.

— Подошел к дереву! — сообщил Гранач супруге, и в голосе у него, хотя он и говорил шепотом, задрожали металлические нотки. Эстер от волнения уже не могла лежать и села на кровати.

— К самому дереву?

— Да.

— Подбирает?

— Подбирает.

— Тогда кашляни, чтобы он тебя услышал.

Луна заливала своим ярким светом дерево, освещала его искривленный ствол и надетую набекрень густую крону листьев. Виден был двор и, конечно, Тинко, который в своих длинных белых подштанниках, с корзинкой в руке безмолвно двигался по саду и казался привидением. Он наклонялся, выпрямлялся, прислушивался, оглядывался, но, прежде чем квадратная голова Тинко повернулась в сторону Гранича, специалист по сиропам опять отступил в комнату.

— К чему эта комедия? — зашептал он Эстер. — Да пусть они пропадут пропадом, эти орехи. Теперь такие времена, что из-за каких-то там орехов ссориться со швейцаром было бы глупо. Это, конечно, большое свинство — красть чужие орехи, но ничего не поделаешь, надо терпеть.

Одним словом, Гранач чувствовал, что его классовое положение по сравнению с Тинко недостаточно устойчиво для того, чтобы он мог решиться на столкновение, чреватое непредвиденными последствиями. Но это все-таки уж слишком!.. Тинко, не довольствуясь орехами, которые валялись на земле, подошел к дереву, бесшумно, но очень решительно схватился за одну из нижних ветвей и стал трясти ее. Орехи градом посыпались на землю, и Тинко наклонился, чтобы подобрать их.

— Что случилось? — спросила Эстер, услышав стук падающих орехов.

Гранач даже покраснел от ярости.

— Мало ему тех, что сбил ветер, так он еще сам трясет дерево, этот негодяй.

— Свинья! — твердо заявила жена и встала с кровати. Она сунула ноги в маленькие голубые домашние туфельки и направилась к окну, на ходу надевая на себя капот. Лунный свет заливал всю ее фигуру.

Гранач вышел на балкон, подошел к перилам и почувствовал, что его вдруг обуяла необычайная храбрость. Будь что будет. Тинко подымет историю по поводу той самой мебели в старонемецком стиле, которую Гранач получил по наследству еще от бабушки: он прячет эту мебель в доме, где Тинко работает швейцаром. Пусть! Захочет, чтобы ему платили больше, чем тридцать форинтов в месяц? Пусть! А если у них вдруг произойдет в доме короткое замыкание, то Тинко, чего доброго, наберется нахальства и не придет, чтобы исправить пробки. Ну и пусть набирается нахальства! А когда осенью привезут уголь, то Тинко откажется постоять у ворот, пока будут сваливать кокс в подвал Граначей. Ну и пусть! И если ветер перепутает провода антенны на крыше, то Тинко заявит ему: «Меня это не касается, я швейцар соседнего дома, а к вам никакого отношения не имею. Чините сами». А жена Тинко тоже перестанет посыпать зимой их тротуар песком, так как в доме у Граначей нет швейцара, у них все делают домработница под руководством жены да Робика, который еще прошлой зимой показал себя большим мастером по уборке снега. Потом Тинко может еще донести на него по поводу каких-то мифических квартирантов, прописанных в доме. Ну и пусть доносит! А если лопнет водопроводная труба, то Тинко не придет ее чинить. Ну и пусть не приходит! Он за каждую починку запрашивает такие суммы, какие только ему могли прийти в голову, принимая во внимание отсталость кооперативного обслуживания. Но все равно, больше терпеть невозможно!.. Гранач стоял у самых перил балкона, затем уперся в деревянную подставку для цветов и приступил к действию.

— Кх… кх… кх…

Он даже громко высморкался. Этот звук в полной тишине — сверчки недели две назад перестали задавать свои концерты — прозвучал, подобно взрыву. По ночам подобные звуки обычно слышны за три улицы, а самый маленький ветерок приносит на своих крыльях громкий храп спящего за три улицы отсюда человека.

Тинко поднял голову и от неожиданности выронил несколько орехов, которые уже держал в руке. Луна ярко освещала и дерево, и Тинко, и балкон со стоящим на нем Граначем. Тинко смутился и сказал:

— Свобода.

— Свобода! — ответил Гранач звучно и сознательно, всколыхнув своим голосом ночную тишину.

Тинко сделал шаг вперед, чтобы закрыть собой маленькую корзиночку.

— Вышли воздухом подышать? — спросил Гранач, покачиваясь на каблуках.

— Вот именно, воздухом. Колики были у меня. Только что прошли. Вот я и подумал, что на свежем воздухе быстрее приду в себя.

— Это кислота разъедает ваш желудок.

— Именно она. Кислота.

Говорили они тихо, чтобы не разбудить соседей, приставив ко рту сложенные рупором руки.

— Нейтрализовать надо кислоту, чайной содой нейтрализовать.

— Чего ты с ним цацкаешься? Скажи ему про орехи! — приказала Эстер, вышедшая тем временем на балкон и рассматривавшая лужайку под деревом.