Панцирь

Вторая родительница грозно твердит: “есть единственная ценность во главе – умение сражаться”. Третья наставительно изрекает “силой искусства сдвинешь любую гору и скрутишь реальность похлеще чем талантом оракульного сброда”. Четвертая повторяет следующее: “простая работа радует Мать; это главное – и что еще нужно живому существу?”. Седьмая по прибытию, высказывается всего лишь раз: “милосердие – самое главное”, тогда первая проламывает ей голову.

Глядя на первую, я не думаю, что она против этих слов. В конце концов, Мать говорила и такое; но чего стоят даже верные слова, если сам по себе ты ничтожен? В чём смысл если за словами ничего не стоит? Чего стоит милосердие тщедушного червя? Это не мои мысли, я слишком глуп, – так трактовала событие Пятая.

А вообще Первая всегда молчит. Чатуры приказали отрезать ей язык. Это интересно, но рассказать об этом подробнее она не может.

Ее слова – преобладающее насилие: крушащие удары, грозный взгляд единственного глаза и одобряющее похлопывание по плечу.

Если Первую не устраивает формат наказания: степень жестокости в любую из сторон – она может сломать любую из родительниц по отдельности или же сразу всех вместе. Бойца лучше в гнезде нет; говорят она служила первым кханником у Короля пока не потеряла руку и глаз при Бариятском покушении. Так слышали дети, когда Третья и Пятая сплетничали. Они часто сплетничали. А Вторая часто ловила их и награждала побоями. Думаю, со всех сторон, она в своем праве.

За время что я помнил себя, Первая убила девятерых. Двух бракованных детей и семерых взрослых.

Я по долгу смотрел на неё во время ужинов, не понимая, что должен чувствовать. Страх мешался с восхищением – иногда она глядела в ответ, и был это взгляд, от которого моё нутро оживало кипящим паразитом; тогда она улыбалась мне, а потом через несколько часов или дней мы танцевали. Ума понять, связь взгляда и танца – у меня хватало.

Прежде чем я смог сообразить, что она хотела, мы сошлись сто девятнадцать раз.

Первые двадцать я мог только прикрывать торс и голову, чтобы не умереть от случайного тычка. Этому Вторая обучила хорошо.

Достойное знание.

Потом и я принял участие в танце, хотя танцем назвать это до крайности смело. Так, безобразная пляска… Меня скручивала злоба, я огрызался, пытался ответить. Выходило дурно; она смеялась, одобряюще кивала.

Вне танцевального круга – я постоянно цепляюсь ко всему что имеет две ноги. Я ношу наряды из синяков и шрамов. Не каждая сцепка идет мне на пользу.

Больше не интересно слушать родительниц; единственная кто может донести до меня хоть какую-то мысль – Вторая. Ее хриплый голос – путеводная нить до реальности. Лишь её слова забивают шаблон:

“Дхал – это панцирь Улья, его кости и хитин, хребет; хат – жир и кровь, кханники – мышцы, хади – бесполезный рот. Ты можешь сколько угодно умничать, как чатур, но без каркаса – это смысловой пустырь, интеллектуальная бездна. Чудовища тебя сожрут.

Разум ничего не стоит, если у тела и Воли нет костей, которые сдерживают ВСЁ вместе в моменте удара, понимаешь?”

И я понимаю. По крайней мере, думаю, что понимаю.

Её мысли, намотанные на кулаки, тяжелые и после них раскалывается голова. Что бубнят остальные уже неинтересно.

Голос Третьей вызывает раздражение, и я даже разок схлестнулся с ней, лишь бы эта шутова тварь наконец заткнулась. Столь необдуманный поступок стоил мне двух сломанных костей.

Постоянно тренируюсь. Постоянно танцую. Иногда я осмеливаюсь станцевать с другими родительницами, но это – не то. Кулак, локоть и колени Первой постоянно рассказывали о Чемпионе Армий, о внимании Королевской кости. Кулаки остальных говорили лишь о гордости, тщеславии и жестокости.

Прошло два года танцев, прежде чем я смог ее достать. На сближении локоть влетел в скулу – таков мой выпуск в премирье. Чувство победы, отягощённое тяжелым сотрясением и четырьмя сломанными костями за один бой.

***

6 объятье,

двенадцатого месяца 1366 года.

Оседлый Фуркат находился на восточном крае Первого Круга. Это единственное здесь заведение, с двором, ограждённым забором для зверья.

Оседлый “врос” в стену ущелья.

Входные гермо-ворота украшал волнообразный орнамент. Сверху узнавалось расчерченное небо и красный силуэт шонхора. По центру стилизированный холм, отливающий сталью, будто состоящий из овалов личин, и выше – столб серебра.