Панургово стадо

И он опустился на несколько сажен в овраг. Там находилась другая небольшая пещерка. На полу был сложен валежник, сухолистье да дрова, а под потолком сережками подвешены связки вяленой рыбы облы, которую поволжане зовут «воблой», мережи да лесы с удочками. Старик иногда занимался рыболовством. Он притащил теперь из своего запасного магазина связку сухой облы да охапку хвороста и разложил костер на площадке, пред входом в свою келью. Две-три пригоршни прошлогодних листьев, подожженных с помощью трута, быстро занялись пламенем: огонек затрещал и побежал по прутьям, из костра закурился едкий белый дымок. Чрез несколько минут валежник горячо разгорелся. Старик подвесил над ним на треноге небольшой котелок с водой и картофелем и, вместе с гостями своими, присел на корточках, поближе к огню, сушиться. Те ждали, что он начнет спрашивать их, что за люди, откуда и куда путь держат и зачем идут; но старик даже и не подумал предложить хоть один из подобных вопросов. Это все было для него дело постороннее, чуждое, мирское; он знал только, что к нему пришли два человека просить гостеприимства, и радушно предложил им все, что мог, как предложил бы каждому, кто пришел бы к нему за этим.

– Что, дедушка, хорошо в пустыне-то? – спросил Василий Свитка.

– Хорошо, милый человек, хорошо! Тихо!

– И не страшно тебе?

– Зачем страшно? Человек одного только гнева Божьего да дня судного страшиться должен.

– А зверь всякий? а змеи? Ведь тут их всего этого страсть! – подхватил Шишкин.

– Зверь не трогает и змея не кусает, потому им от Бога такой предел положен. Зверя ты не тронь, и он тебя не тронет. Он на этот счет тоже справедливый. Ну опять же кто Бога знает, тому по писанию «дадеся власть наступити на змию и скорпию и на всю силу вражию». Значит, чего ж тут страшиться? Надо только веру имати. Сказано: «от Господа вся возможная суть».

– И в мир не хочется? – спросил Свитка.

Старец тихо поглядел на него, и взгляд его словно бы выразил: чего это малый пытает-то блазно?

– В мир? – молвил он, помолчав немного. – Да что в миру-то делать? Я и тут в мире… Вот он, мир Божий, окрест меня… И тих и прекрасен… Чего же еще-то?

– Да, чем дальше от людей, тем лучше, – заметил Шишкин. – Теперь в миру-то Бог весть что делается!.. Кажись, никогда еще такого не бывало… Веру, дедушка, обижают!

Старик внимательно посмотрел на юношу.

– Веру? Какую такую веру-то?

– Нашу, дедушка, нашу! Христианскую.

– Кто ж обижает-то?

– Как кто!.. Известно, начальство, власти…

Тот, прежде чем ответить, еще раз внимательно поглядел на обоих.

– За что ж им свою-то веру обижать? – возразил он. – Они, напротив того, блюдут свою веру-то; им не стать обижать ее.

– Да им это все одно, дедушка!

Старик тихо улыбнулся. «Молодо – зелено», – сказала улыбка его.

– Нет, чадушко, не все одно! – вздохнул он. – Ты какую веру разумеешь-то? Веры есть разные, и всяка себя православной нарицает. Кабы нашу веру обижать, ну, это дело иное, потому вера наша старозаконная. Она же просия древле с южных стран, от Киева-града. А ныне пошла все вера искаженная ляшецами да щепотниками. Одни только наши отцы, что живут в немцах да в турках, прости Господи, остались невредимы в вере-то. А спаслись они по старым книгам, которые писаны прежде Никона патриарха, ходяще по образу Божию и по подобию его. А которые и по России живут, так и тех, слышно, ныне не трогают. Да и что же трогать, коли они, по писанию, крыяхуся в горах и вертепах, и в пропастях земных, и никому никакого зла не творят?

– Э, дедушка! да мало ли гонений на вас бывало! Так неужто же все это терпеть!.. Да до коих же пор?

– А что же, милый? Гоненьев точно что много было. Ну, гонимы – и терпим; хулимы – утешаемся о Господе нашем. Упование наше Отец, прибежище наше Сын, покровитель есть Дух Свят, и защита наша есть сам Спаситель, равно соцарст-вующий Святой Троице. Ты вот так строптиво мыслишь: до коих, мол, пор терпеть-то?.. А что сказано-то? Сказано: «претерпевый до конца, той спасен будет». Значит, и терпи.

– Да; вот как поляки, например, те тоже так рассуждают, – сказал Свитка. – Их тоже в Польше уж как ведь мучают! И казнят, и огнем жгут, и в Сибирь ссылают тысячами, а они все терпели и терпят… Только собираются всем народом в церковь Богу молиться за свое горе, чтобы Бог избавил их, а в них тут, в самом же храме Божьем, из ружья стреляют, штыками колют… и женщин, и малых детей, всех без разбору!

Старик сострадательно покачал головою.

– Кто ж это их так-то? – спросил он.

– Как кто!.. Да все наши же, русские! Солдаты… начальство.

– Ну, нет, милый! Это ты, должно, блазное слово молвишь! Чтобы русский человек малых ребят стал штыком колоть, этого ни в жизнь невозможно! Вот у нас, точно что бывало, злотворцы наши, чиновники земские понаедут, молельни позапирают, иконы святые отберут, иной озорник и надругательство какое сотворит, это все точно бывает об иную пору, а чтобы баб с ребятами в церкви колоть – это уж неправда!