Панургово стадо

– В чем? И сам не знаю, ваше сиятельство! – вздохнул и развел руками философ. – Но вы, как и я же, успели уже, вероятно, заметить, что здесь все как будто в чем-то виноваты пред вашим сиятельством; ну, а я человек мирской и вместе со всеми инстинктивно чувствую себя тем же и говорю: «виноват!» Я только, ваше сиятельство, более откровенен, чем другие.

Анатоль досадливо краснел и кусал себе губы. Граф как будто немного смутился, не зная, как понять ему выходку Подхалютина: счесть ли ее за дерзкую насмешку или отнести к плодам русской наивности? Подхалютин очень хорошо видел досаду одного и смущение другого и в душе своей очень веселился таковому обстоятельству.

Граф сидел в гостиной, окруженный дамами, которые являли собою лучший букет элегантного Славнобубенска. Ни тени какой бы то ни было рисовки своим положением, ни малейшего намека на какое бы то ни было фатовство и ломанье, ничего такого не сказывалось в наружности графа, спокойной и сдержанно-уверенной в своем достоинстве. Он весь был в эту минуту олицетворенная польско-аристократическая вежливость и блистал равнодушною, несколько холодною простотою.

Графиня де-Монтеспан как женщина, играющая после хозяйки первую роль в ее обществе, взяла на себя преимущественное право занимать графа Северина, избегая, впрочем, вопросов о его родине, ибо предположила себе, что воспоминания о Польше должны пробуждать в нем горькое и тяжелое чувство. Но некоторые из окружающих сильфид и фей славнобубенских были на этот счет менее проницательны, чем графиня, и потому поминутно принимались бомбардировать гостя вопросами именно этого рода. Графиня морщилась и старалась заминать такие разговоры, но матроны с сильфидами не унимались. Разговор, конечно, шел исключительно по-французски, и надо заметить, что графиня усердно старалась и заботилась об этом, дабы не утруждать гостя ответами на чуждом и притом враждебном ему языке, который ни в каком случае, казалось ей, не мог быть ему приятен. Но некоторые из сильфид, владея не совсем-то ловко французским диалектом и в то же время желая во что бы то ни стало быть любезными, то и дело мешали, по привычке, французское с нижегородским.

– Скажите, пожалуйста, граф, – приставала madame Ярыжникова, – правда ли, что у варшавянок у всех прелестные ножки?

Граф снисходительно улыбался и, в некотором затруднении пожав плечами, отвечал, что и славнобубенские ножки, сколько ему кажется, ничем не уступают варшавским.

Ярыжникова, принимая это на свой счет, кокетливо улыбалась и самодовольно-торжествующим взором обводила гирлянду своих приятельниц.

– Это ведь больше зависит от обуви, – заметила madame Пруцко, уязвленная до известной степени торжеством Ярыжниковой: – у иной и вовсе не хороша нога, но мастерские ботинки – и кажется, будто прелестная ножка, а она совсем не хороша… Это бывает!..

– А ведь Варшава славится своими ботинками, – замечала Фелисата Егоровна. – У меня там кузен в гусарах служил, так когда он в отпуск приезжал, раз привез мне несколько пар… Превосходные!..

Граф отвечал только все одною и тою неизменною своею улыбкою.

– Мне кузен говорил, – продолжала Фелисата, – что Варшава очень веселый город.

– Был когда-то, – сдержанно заметил граф.

– Э алянстан? – вопрошала она. – Вузаве ля боку дэ театр, дэ консерт, э сюрту юн гранд сосьетэ! Он парль ке се тутафе юн бург эуропеэнь! [63]

– Там теперь не до веселья! – с благочестивым вздохом заметила, потупляя взоры, графиня, желая изобразить этим известную долю сочувствия к предметам, близким сердцу графа Северина. Многие из дам, каждая по-своему, повторили ее прискорбный взор и жест, и тоже не без побуждения сделать этим приятное графу.

– Но неужели же ваши женщины совсем не веселятся? – спросила Чапыжникова.

– Они отвыкли от этого и не хотят, и даже забыли веселиться, – ответил Маржецкий.

– О, Боже мой!.. бедняжки, право, эти польские женщины! Как я от души сочувствую им! – жеманничая, говорила Чапыжникова, с видимым желанием придать себе мило-игривую и детски-прелестную наивность. – И какие, право, противные эти наши русские!.. Зачем они их обижают!.. Я ведь, граф, большая либералка, предупреждаю вас! Я очень большая либералка! Мне уж и то мой муж говорит, что я как-нибудь попадусь в Петропавловскую крепость, право!.. Но я все-таки не могу не сочувствовать тому, что возвышенно и прекрасно… И скажите, пожалуйста, – оживленно продолжала она свое щебетанье, – эти бедные наши польские сестры, что же они делают, если у них нет теперь никаких развлечений?

– Молиться и плакать – это все, что осталось им в настоящее время, – тихо, но отчетливо и медленно проговорил граф с благоговейным выражением глубокого почтения в лице, придавая тем самым значительную вескость своим серьезным словам, вместе с которыми встал с места и пошел навстречу хозяйке, показавшейся в дверях залы.