Панургово стадо

Церковь была полнехонька, без различия каких бы то ни было каст и сословий. Между народом, поближе к кафедре, затершись в одном уголке, стоял Феликс Подвиляньский вместе с доктором Яроцем. Оба решились выстоять всю службу, чтобы самолично быть свидетелями того, что произойдет сегодня. Они тоже ожидали чего-то…

Владыка служил, как и всегда, величественно и просто. Ясность душевная и твердое спокойствие были написаны на его строгом и в то же время кротком лице. Слова молитвы произносил он тихо, но явственно, так что голос его отчетливо был слышен во всех концах древнего храма. Под впечатлением того сознания, что эта литургия уже последняя, прощальная, предстоящему народу служба владыки казалась еще величественнее, еще торжественнее. Но вот окончилась литургия. Все взоры напряженно обратились к алтарю, все ожидали появления владыки на кафедре, но кафедра оставалась пуста. При звуках «исполаети деспота!» разоблаченный архиерей взошел на амвон, посреди храма, и пение замолкло.

Перекрестясь на алтарь, он положил земной поклон Богу и храму его, с которым он ныне прощался навеки. Затем тихо отдал, на все четыре стороны, по одному глубокому поясному поклону. Это было безмолвное прощание его с народом.

– Прощайте, возлюбленные! Прощайте! – раздался его любящий, но твердый старческий голос. – Расставаясь с вами, скажу одно вам: будьте твердыми сынами нашей Православной Восточной церкви; будьте твердыми и честными людьми русскими! Ежели кого обидел или прегрешил я пред кем-либо из вас, простите мне ради Христа, простившего врагам своим свое великое поругание, свою страшную крестную смерть. Прощайте!

И с этим словом, благословив народ, он пошел из храма. Все разом бросились к владыке. Каждый хотел получить от него еще одно благословение и в последний раз облобызать пастырскую руку. На многих глазах виднелись слезы.

Владыка уезжал почти нищим. Весь небольшой капитал, скопленный им из своего жалованья, около пяти тысяч, он пожертвовал на богадельню, больницы и народные школы своей бывшей епархии. Весть об этом пожертвовании как-то успела разнестись между предстоящими еще во время литургии, – и это бескорыстие еще более возвысило владыку в глазах покидаемой паствы.

– Виншуен пану! – сойдя с паперти, обратился Подвиляньский к Яроцу. – Поздравляю!

И он, с многодовольной улыбкой, весело протянул и пожал руку своему приятелю.

– Выпендзяли, хвала Богу! – с таким же удовольствием ответствовал Яроц.

В это время мимо их сходил со ступенек Лубянский. Он был растроган и шел, уныло понурив голову.

– Пану пулковнику! – прелюбезно снимая шляпу и пресладостно улыбаясь, обратился к нему доктор; – а когда же мы в шашки сразимся!

Подвиляньский тоже любезно раскланялся. Майор ответил обоим очень сухим поклоном.

– Как жаль, что архиерей покидает нас! – с гримасой сожаления продолжал Яроц, увязавшись за Лубянским и таща за собою под руку Подвиляньского. – И скажите, пожалуйста, отчего это так внезапно?

– Добрые люди постарались! – нехотя ответил майор.

– Ай-ай-ай!.. Неужели так?!. А говорят, он некоторую частичку из своих капиталов пожертвовал на что-то? Правда ли это?

– Не частичку, а все, что имел! – выразительно поправил Лубянский; – и завещал нам еще быть твердыми и честными людьми русскими. Впрочем, это до вас, господа, не касается: вы ведь поляки. – И, проговорив все это довольно резким тоном, старик круто повернул от них в другую сторону.

XXXV Бал у ее превосходительства

В тот же день вечером, перед губернаторским домом, был огромный съезд экипажей. Жандармы на конях, частный пристав пешком, квартальные и полицейские творили порядок и внушали достодолжное почтение толпе народа, собравшейся поглазеть на ярко освещенные окна. Это был бал по случаю скорого отъезда барона Икс-фон-Саксена, последний маневр, которым правительница губернии намеревалась «добить милого неприятеля».

Хозяйка и царица бала, она была совсем обворожительна. Брильянты на голове, брильянты на открытой шее, золото и дорогие камни на руках, парижские цветы, старые брюссели, беспощадно открытые, сверкающие плечи, обворожительная улыбка, полные, вкусно сделанные руки с розовым локотком, роскошное платье, представлявшее символическое соединение польских цветов, кармазинного с белым, – вот то сверкающее, очаровательное впечатление, которым поражала в первый миг прелестная женщина каждого при входе в ее парадную большую залу.

Она как царица встречала своих гостей, окруженная своим собственным штатом, в составе коего неизменно стоял весь шестерик княжон Почечуй-Чухломинских.

Непомук, в черном фраке, из-за борта которого скромно выглядывала звезда, глядел совсем дипломатом и с каждым был необыкновенно любезен, ни на йоту, впрочем, не спуская своего губернаторского значения.