– Нет, а так мне кажется. Скучно без дела-то.
– Хм!.. Ну, возьмем, к примеру, вас хоть: какое у вас дело?
– А вот – как видите: платье холстинковое шью себе.
– И в этом задача жизни? – пошутил он.
– Вы к словам придираетесь. Задача, положим, и не в этом, а уметь самой сшить себе платье – дело не лишнее.
– Да ведь это все так себе, одни слова только или от нечего делать! Задача в жизни!.. легко сказать!.. И все мы любим тешить себя такими красивыми словами. Оно и точно: сказал себе «задача в жизни» – и доволен, как будто и в самом деле одним уже этим словом что-то определено, что-то сделано, а разобрать поближе – и нет ничего! Ну, какая, например, ваша задача в жизни? Простите за вопрос! – улыбнулся Хвалынцев.
Татьяна Николаевна поглядела на него серьезно и просто.
– Очень не хитрая, – сказала она. – Быть честной женщиной.
– Понятие условное-с. Одни понимают его так, другие иначе. Да вот вам, для наглядного сравнения: мать Агафоклея потеряла жениха, пошла в монастырь, всю жизнь осталась верна его памяти, все имение раздала нищим и на старости лет имеет полное право сказать о себе: «я честная женщина»; ну, и наша общая знакомка Лидинька Затц тоже ведь с полным убеждением и совсем искренно говорит: «я честная женщина».
– Что ж, может быть, с своей точки зрения и Лидинька права, – пожала плечами Стрешнева, – как права и мать Агафоклея. Я, Константин Семенович, понимаю это дело так, – продолжала она. – Прожить свою жизнь так, чтобы ни своя собственная совесть, ни людская ненависть ни в чем не могли упрекнуть тебя, а главное – собственная совесть. Для этого нужно немножко сердца, то есть человеческого сердца, немножко рассудка да искренности. Ну, вот и только.
– Рецепт не особенно сложен, – возразил Хвалынцев, – и был бы очень даже хорош, если бы сердце не шло часто наперекор рассудку, вот, как у меня, например, рассудок говорит: поезжай в Петербург, тебе, брат, давно пора, а сердце, быть может, просит здесь остаться. Что вы с ним поделаете! Ну и позвольте спросить вас, что бы вы сделали, если бы, выйдя замуж да вдруг… ведь всяко бывает! – глубоко полюбили бы другого?
Стрешнева, прежде чем ответить, поглядела на него серьезно и несколько строго, словно бы желая определить себе, под каким побуждением был сделан этот вопрос.
Хвалынцев глядел на нее, как и всегда, и серьезно, и с уважением.
– Чтó бы я сделала? – медленно проговорила она. – Во-первых, я бы не вышла иначе замуж, как только убедясь прежде в самой себе, что я
– Да если другой-то будет лучше!
– Тут нет, мне кажется, ни лучше, ни хуже, – столь же серьезно продолжала девушка. – Может быть, я даже могла бы полюбить и очень дурного человека, потому что любишь не
– Но как же после этого Лидинька-то права, положим, хоть и «с своей точки зрения»? – спросил Хвалынцев, думая поймать на слове собеседницу.
– Лидинька? Да Лидинька не понимает и никогда не понимала этого. И разве она виновата в том? Ведь человек не виноват, если родился слепым или безруким. О нем только пожалеть можно. То же самое и Лидинька.
– Однако ведь этак и все оправдать легко? – сомнительно улыбнулся студент.
– Обвинить еще легче. Лидинька никогда не любила, а теперь уж едва ли и может полюбить серьезно. Она «за свободу чувства», как говорит она, и совершенно искренно стоит за эту свободу, не понимая, что это такое; притом же Лидинька не убила, не уворовала вещи какой-нибудь, словом, не сделала ничего такого, что на условном языке называется «подлостью». Лидинька, к тому же еще «свои убеждения имеет», и потому с полным правом и с полною искренностью называет себя честной женщиной. Ей бы только, по-настоящему, замуж выходить не следовало, но… это ошибка ее родных; ее выдали, не спрашивая согласия, чуть не ребенком.
Хвалынцев задумался.
– Такой взгляд на серьезное чувство, бесспорно, хорош, – сказал он наконец, – но ведь с ним иногда рискуешь быть очень несчастливым в жизни.
– То есть как это? – подняла голову девушка.
– А так, что если вы любите человека ветреного, увлекающегося, который разлюбит потом, который в каждом смазливом личике будет находить себе источник чувства или развлечения, тогда что?
– Да, тогда не хорошо, – согласилась Стрешнева. – Это бесспорно величайшее несчастие, но это еще не достаточная причина, чтобы и самой делать то же.
– Опять маленькое резонерство! – подхватил Хвалынцев. – Это говорит голова или, пожалуй, сознание долга, но никак не сердце. Такого нестоящего человека как ни люби, а наконец все-таки станешь к нему равнодушною. Тогда что?
– Тогда? Уйти в свою улитку и затвориться.