Панургово стадо

Коптилка была полна молодежью. Кроме синих студентских воротников, составлявших, конечно, значительное большинство, тут в разных углах виднелось довольно-таки много военных усов, с офицерскими погонами, несколько черных чамарок и кавказских чекменей, несколько поддевок, партикулярных сюртуков и пиджаков. Несмотря на ранний час утра, табачный дым уже стоял коромыслом и не один десяток молодых звучных голосов кричал и надседался, что есть мочи, горячо стараясь перекричать всех остальных, чтобы подать свое личное мнение в каком-то общем споре. Что это был за спор, свежему человеку разобрать не представлялось ни малейшей возможности, потому что коптилка была преисполнена невообразимым гамом и гулом. В одной из групп, прислонясь спиною к окну, стояла молодая и довольно недурненькая собою девушка, с кокетливо отброшенными назад короткими волосами, в синей кашемировой юбке, без кринолина, и с узенькой ленточкой синего галстучка, облегающего мужской воротничок батистовой манишки. Фланелевая темная гарибальдийка скрывала ее стройную талию. Девушка, поминутно щуря, из-под синих очков, свои глазки, курила наотмашь папироску и горячо о чем-то говорила целой группе разношерстной молодежи. Подле нее, взмостившись на подоконник и свесив оттуда ноги, сидел и ораторствовал молодой студент в золотых очках. Выразительные глаза и красивое, но не совсем приятное лицо его носило в себе явный отпечаток еврейского типа. По его костюму, которому он тщательно старался придать демократическую небрежность, все-таки ясно можно было видеть, что студент этот – сын очень богатых родителей.

– А! Хвалынцев! Вот и он! здравствуй! Сюда, сюда! скорей сюда! дело есть! Слышал? – накинулось на студента несколько наиболее знакомых ему молодых людей, едва лишь он успел переступить порог коптилки.

– В чем дело, господа? какое дело? Гам такой, что и разобрать ничего невозможно.

– Общее дело! Петлю над нами затягивают! Мертвую петлю! Говорят, сходки запрещены! – кричали разные голоса.

– Как запрещены? Этого быть не может! – возразил удивленный Хвалынцев. – Запретить их мог тот, кто разрешал, а Высочайшего повеления не было.

– Обошлись и так! Да это не все: касса от нас отобрана, пособия из нее присуждаются не студентами, а инспектором; редакторов и депутатов будет избирать правление университета.

– То есть университетский совет? – в виде наиболее точной поправки спросил Хвалынцев.

– Нет, не совет, а правление, то есть канцелярия: секретарь, синдик, казначей и чиновники.

– Вздор! Это не имеет смысла!

– О смысле не говорят, – говорят о факте.

Хвалынцев недоуменно пожал плечами.

– Вы нынче держали переходный экзамен? – спросил его с окошка студент с еврейским типом лица.

– Нет, не держал; а что?

– А то, что, значит, похерят из университета.

– За что? Коли я, по праву, могу не держать из третьего в четвертый!

– По праву? Было такое, да сплыло! Теперь, если вы не держите экзамена или не выдержали его – вон без дальних разговоров! Свидетельства о бедности тоже похерены: и бедный, и богатый – все равно, плати 50 рублей, а нет их – вон! Матрикулы какие-то вводят…

– Как… что… матрикулы?.. Это еще что такое? Что это за матрикулы?

– Черт их знает!.. Ясного понятия на этот счет не имеется.

– Господа, да этого быть не может! этому верить нельзя! – проговорил озадаченный Хвалынцев.

– Поверишь, как на собственной шкуре почувствуешь.

– Да вы что? Вы за правительство, что ли? – грубо вызывающим тоном обратился к нему один из близстоявших студентов.

Хвалынцев вспыхнул и, несмущенно глядя ему в глаза, произнес твердо и отчетливо:

– За здравый смысл и за законное право. Все это, повторяю, не имеет смысла. Кто вам сказал это?

– Да вы откуда сами-то? из Японии, что ли, приехали? Кто сказал!.. Весь город говорит! В газетах официально отпечатано!

– А нам-то было ли объявлено официально, через попечителя, через ректора, через начальство?

– Начальство!.. Ха, ха, ха! Начальство струсило!.. Его и нет, оно и не показывается!

– Что же делать теперь?

– Об этом-то вот и толкуется!