Панургово стадо

– Ну, что же вы стоите? Пойдемте, говорю!

– Постойте… Дайте опомниться… Отчего вы раньше никогда не пели?

Цезарина с улыбкой пожала плечами.

– Так… не хотелось… Я вообще пою мало и редко, разве уж потребность такая на душу найдет, да и то только когда бываю одна, совсем одна. Однако же мне хочется похвастаться перед вами моим знаменем.

И она провела его в будуар – обычное место ее работы.

Великолепное богатое знамя, отороченное золотой бахромой, с золотыми кистями по концам, было уже снято с пялец и наброшено, для виду, на высокую спинку широкого готического кресла. В нем действительно было на что полюбоваться и было чем похвалиться, и Цезарина сама залюбовалась на свое произведение.

– Все, как видите, все сработано моими собственными руками! – говорила она. – Никому не уступила я чести приложить к этой работе свою руку! Даже весь материал, каждую нитку, каждую шелковинку сама покупала. Польское знамя должно быть сработано польскими же руками.

– И знамя вполне достойно дела! – с похвалой заметил Хвалынцев.

– А не странно ли! – вдруг сказала она. – Вы, русский, москаль, и вы первый увидели у меня это знамя, первый узнали про мою работу, на ваших глазах она кончилась, и даже первый похвалили ее вы, москаль!.. Москаль, говорю я!.. Но кто-то первый подымет и понесет его? – с грустно-раздумчивым вздохом добавила она после короткого молчания.

– Найдется человек! – как-то неопределенно заметил Хвалынцев.

– О! если такой найдется и если сумеет быть действительно героем, – тихо говорила она, с тою же блуждающей по лицу грустно-раздумчивой улыбкой; – да я не знаю, на что бы я решилась для такого человека! Вся благодарность польки… даже… вся душа, все сердце, вся жизнь, вся любовь моя принадлежала бы этому человеку!..

– А если бы этот человек был русский, москаль, как вы называете? – тихо спросил Хвалынцев, у которого вдруг захолонуло сердце.

– Все равно, кто бы ни был, лишь бы шел за свободу моей отчизны, лишь бы точно был героем! – с огнем увлечения заговорила Цезарина.

У Константина в глазах даже замутилось. Он был бледен.

Он чувствовал, что сейчас должно свершиться с ним что-то решительное, роковое и бесповоротное. Теперь уже, казалось, не сам он идет к этой цели, а какая-то независящая от его воли великая, внутренняя сила сама влечет и толкает его дальше, дальше и дальше…

– А если… если я возьму и понесу это знамя? – с трудом, почти задыхаясь, глухо проговорил наконец Хвалынцев.

Цезарина долго и серьезно посмотрела на него. Он неотводно глядел в ее лицо, как бы желая прочесть в нем свой приговор.

Она вдруг тихо подняла свои руки и положила к нему на плечи.

– Если это будет так, я ваша! – медленно и твердо сказала она. – Но знайте, только тогда… Тогда, но не раньше!

Хвалынцев восторженно схватил ее руки и стал покрывать их бесчисленными благодарными и влюбленными поцелуями. Он не видел ее лица, не видел того выражения и той улыбки, которая играла на нем в эту минуту, но чувствовал, что эта женщина близко склоняется над его поникшим лицом, почти приникает к самому плечу его; чувствовал на горячей щеке своей легкое, случайное прикосновение ее душистого локона; чувствовал, что она не отрывает и не хочет отрывать рук из-под его поцелуев, и какое-то странное благоговение к ней проницало всю его душу.

– Aut Caesar, aut nihil – шептал он, покрывая восторженными поцелуями ее бледные, артистически созданные руки.

XVIII Caesar [74]

На другой день, рано утром, графиня Маржецкая отослала с человеком к Иосифу Колтышке записку, и в тот же день, после обеда, совершенно неожиданно посетил Хвалынцева Свитка.

– Ну, пане Константы! я к вам сегодня радостным вестником! – заговорил он, хлопнув своей ладонью в руку студента; – поздравляю! вы свободны – арест ваш кончен, одним словом, гуляйте где благоугодно!

– Итак, все уже кончено? – без особенных признаков радости спросил Константин Семенович.

– То есть главная-то гроза миновала. Я говорю насчет арестов, казематов, допросов и прочих удовольствий, – пояснил Свитка; – но тут еще остаются кое-какие маленькие загвоздки, которые, впрочем, легко будут устранены, если только вы сами того захотите.

– В чем дело? Какие загвоздки?

– А это уж по части администрации и университета. Вы этого, может быть, еще не знаете, а там, что называется «свыше», решено, буде кто не взял матрикулы – долой из студентов! А кто долой, тех в сорок восемь часов высылают из столицы на место родины, под надзор полиции, если нет в Петербурге близких родных или надежных поручителей. Одним cловом, очень попечительно! Наших уже очень многих выслали на казенный счет в Польшу да в Литву… Ха, ха, ха!.. Молодцы, ей-Богу! Мы им весьма даже благодарны за это. А есть у вас кто-нибудь из родных здесь? – спросил он.

– Никого не имеется.

– Фю-фю-ю!.. Ну, эдак, пожалуй, через двое суток будете на пути в славнобубенские дебри и веси!.. Плохо дело!.. Надо будет, значит, подыскать надежного поручителя. Есть в виду кто-нибудь?