Панургово стадо

– Вы хотите правды… Ну, скажу я вам эту правду! – выговорил он, наконец, стараясь напускной усмешкой замаскировать свою невольную и темную угрюмость. – Отчего же и нет… Сказать, ведь это всего одна только минута… не более… Да, конечно, я скажу вам, но… если бы знали, как тяжело это… как тяжело это высказывать-то!..

И при этих словах девушка заметила, как лицо его передернулось движением внутреннего глухого страдания.

– Говорите, говорите, – тихим и ласковым шепотом ободрила она.

– Татьяна Николаевна!.. Я всю жизнь свою поставил на карту… бесповоротно, бесшабашно, и предо мною нет более никакого выхода из этого положения!..

– Но… из-за чего же все это? – участливо спросила она.

– Из-за женщины… – глухо, смутно и чуть слышно ответил Хвалынцев, весь бледный и низко потупясь опущенными глазами.

Этим словом сказалось все. Татьяна не стала расспрашивать далее. К чему ей были слова, объяснения, подробности, когда одним лишь этим словом все беспощадно обнажилось пред нею: он любит другую женщину, он для нее всю жизнь поставил на карту, о чем же тут больше спрашивать? Что еще бередит ему сердце? И что еще, наконец, нужно знать больше этого?.. Все сказано, все сделано, – довольно!

И она с твердостью, словно ножом отрезала, сказала сама себе это внутреннее «довольно!».

Хвалынцев медленно поднял на нее глаза, и ему показалось странным лицо этой девушки: он никак не ждал встретить у нее такое лицо в эту минуту. Нельзя сказать, чтобы даже тень какой-либо болезненной мысли скользнула по нем, чтобы хоть на мгновение дрогнуло в нем страдание, злоба, укор, оскорбление, презрение; нет, ни единое из этих ощущений не выдавало себя в лице Татьяны. Оно было совершенно спокойно, и только ровная глубокая бледность сплошь разлилась и застыла на нем. И глаза тоже глядели спокойно, но эти глаза как-то вдруг потухли, словно бы умерли, словно бы искра жизни отлетела от них.

– Ну, вот, я, кажется, уж все сказал вам! – пересохшим, хриплым голосом промолвил Хвалынцев, подымаясь с места. Весь он был какой-то погнутый, притиснутый, словно бы на плечи ему навалилась какая-то тяжкая, темная сила и все удручает, все гнетет его собою.

Стрешнева тоже поднялась.

Разговор между ними с этой минуты пропал, и больше не нужно было ни ему, ни ей никаких разговоров.

– Если можете, не отымайте от меня вашей дружбы, – смущенно и тихо попросил он, и в тоне его просьбы Татьяне чутко сказалось затаенное страдание.

– Дружбу! – повторила она, слегка пожав плечами, – берите!.. если только когда-нибудь и на что-нибудь пригодится вам моя дружба.

Хвалынцев с чувством теплой благодарности пожал ее руку.

Снова наступило молчание. Оба стояли один против другого, не глядя друг на друга.

– Ну, прощайте, Татьяна Николаевна! – проговорил он наконец, с полным грудным вздохом; – коли можно, так не поминайте лихом! Это последняя и единственная просьба.

Она махнула рукой, словно бы говоря: «что уж! зачем лихом!..»

– Ну, дай вам Господи всякого счастия! – непритворно пожелала она ему на прощанье, все с тем же мертвенным спокойствием в лице и во взоре.

Дверь за ушедшим Хвалынцевым затворилась. Татьяна почувствовала теперь, что она одна.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I Наедине со своею душой

Хвалынцев ушел. Татьяна Николаевна слышала, как захлопнулась за ним выходная дверь в прихожей, и оставалась все в том же, по-видимому, спокойном положении. В совершенную противоположность Константину, который очень плохо умел скрывать свои внутренние ощущения, она не любила выдавать их наружу. Все ее глубокие и сильные впечатления таила она внутри себя и там перерабатывала их силою собственной сосредоточенной натуры. Хвалынцеву не нужно было много слов, чтобы заставить ее уразуметь все, чтó так трудно казалось ему высказать. Довольно было сказать одно только слово, в одном слове «женщина» выразить причину столь странного и спешного отъезда с переменою своей жизненной карьеры, – и Татьяна поняла все остальное своим чутким женским инстинктом. Эта женщина была не она ; это была другая … Мгновенность и нечаянность такого горького сознания сильно уязвили ее. Она побледнела, и эту невольную бледность ей невозможно было скрыть: только ею одной и выразился удар, нанесенный Хвалынцевым. Понял ли он, нет ли – чтó ей было до того за дело? Она нашла в себе достаточно сил, чтобы ни словом, ни взглядом не показать ему того, чтó с нею делалось. Она сохранила видимое спокойствие, прощаясь с любимым человеком, не более как с обыкновенным хорошим знакомым – всякое другое прощание было бы слишком тяжело и неловко для него: она чувствовала это, молча проводила его глазами до дверей, и осталась одна.

Ни слезы, ни жалобы не вырвалось у нее. Порою одно только нервное дрожание какой-то жилки около губ да трепетное появление легкой морщинки между бровями слабо выдавало всю тяжкую работу, кипевшую внутри.

Старая тетка вернулась домой и не заметила в своей Тане ничего особенного.