Панургово стадо

– Новость, ma tante! [75] – обыденным спокойным тоном и между прочим разговором сообщила она старухе. – Константин Семеныч приезжал без вас.

– Да?.. Выпустили его?.. Где же он?.. Зачем ты его не оставила? – с живым участием всполошилась добрая старуха.

– Он заезжал на минутку проститься и просил передать вам его поклон.

– Как проститься?.. Куда?.. Что такое?.. – недоумело пожимала та плечами.

– Чуть ли не сегодня уезжает в Варшаву… Поступил в военную службу.

– Да что ты, морочишь меня, что ли?

– Нет, я вам передаю совершенно серьезно то, что он говорил.

– Господи!.. Варшава… военная служба, – пожимала плечами старуха. – Но что же за причины, по крайней мере?

– Этого я не знаю. Причин он не объяснил, – как-то коротко и несколько отрывисто проговорила Стрешнева, не глядя на тетку.

Зато тетка во все глаза глядела на нее вопросительно и удивленно, как бы ожидая от самой Татьяны объяснения этих причин и побуждений.

– Таня, что же все это значит? – после некоторого молчания, тихо и как бы робко обратилась она к племяннице.

– Не знаю, ma tante.

Опять наступило молчание, все с тем же удивленным взглядом старухи, вопросительно устремленным на племянницу.

– Таня, будь со мной откровенна! – еще тише сказала наконец она с мягкою, родственною просьбою в голосе. – Ты, верно, знаешь?.. Его, верно, высылают, насильно отдают в солдаты?.. да?..

– Сам идет, добровольно; а больше я ничего не знаю.

«Нет, тут что-то не то!» – домекнулась про себя старуха. – «Это спокойствие в ней… сдержанность эта… что-нибудь да не то»…

– Таня… – с робким участием снова обратилась она к ней, – как же ты-то теперь?

– Я? – вскинула та глазами, в которых отсвечивало какое-то равнодушное удивление, – а что же я?.. Я как и была… все по-старому…

– И это… Это тебя не трогает, не волнует?

Досадливое нетерпение, а может, и сжатая внутренняя боль чуть-чуть дрогнули в какой-то жилке на лице Татьяны.

– Вот что, ma tante, – решительно сказала она, – мы же об этом говорить не будем… Дай ему Бог всякого счастья, ну, и… довольно!

Старуха поняла, что девушке слишком тяжело говорить на эту тему, и потому, сколь ни хотелось ей самой узнать подробности и пружины всего этого странного обстоятельства, разговор между ними о Хвалынцеве не возобновлялся более ни разу. Бывало, нарочно с тайною мыслью про себя, как-нибудь кстати приплетет старуха его имя, вспомня, что вот это, мол, рассказывал Константин Семенович, а вот то-то случилось при Константине Семеновиче, а вот это блюдо он очень любил, или к тому-то вот так-то относился; но при всех этих случаях втайне любопытный взор ее не мог отыскать в лице девушки ничего такого, что помогло бы хоть чуточку раскрыть ей загадку. Татьяна, отвечая на подобные заявления тетки, вспоминала о Хвалынцеве хотя и кратко, не распространяясь, но совершенно просто и спокойно, как и о многих хороших знакомых. Никогда ни малейшей тени едкой горечи, злобы, упрека или сарказма не вырвалось у нее при упоминании этого имени, словно бы и в самом деле Хвалынцев был для нее не более как случайный, хотя и хороший знакомый – и только. А между тем внутри ее творилось другое.

Она никогда не придавала Хвалынцеву никаких особенных героических качеств, идеальных свойств и добродетелей, ради того лишь что он ей нравился: она была слишком положительный человек для этого, глядела на жизнь и людей слишком просто и прямо. Она не изукрашивала его, не глядела на него сквозь радужную призму, словом, не творила себе из него кумира, и между тем так много и глубоко полюбила его, – даже глубже и более, чем сама могла думать до дней, последовавших за окончательной разлукой. Но как и за что полюбила? – ни того, ни другого объяснить себе она не могла, да и не старалась, а если бы стала объяснять, то объяснение это было бы фальшивое, измышленное ради самообмана. А в натуре ее лежало слишком много искренности, чтобы лгать пред другими, и твердой прямоты, чтоб обманывать самое себя. Как полюбился он ей? Полюбился незаметно, исподволь, так что и слово «люблю» ни разу не было сказано между ними, а она уже чувствовала, что любит. Шло и росло это чувство так тихо, просто и как бы совсем спокойно; но чем тише и проще, тем прочней и глубже пускало оно корни в ее душу. За что полюбился он ей? Этот вопрос, после разлуки с ним, она и сама себе задавала неоднократно, и был на него только один ответ. Вспоминался Татьяне тот теплый, майский вечер в Славнобубенске, когда в беседке, обвитой густыми побегами навоя и хмеля, сидя над шитьем, ожидала она обычного прихода Хвалынцева.