Панургово стадо

Все это представлялось ей с ясностью неизбежного, несомненного и почти уже совершившегося факта, и во всем случившемся с Хвалынцевым она укоряла и обвиняла одну только себя! «Не приди мне эта нелепая мысль посоветовать ему ехать туда, ничего бы этого не было! Он остался бы и цел и на свободе», – думала она, «а теперь… все я, одна я всему причиной! И не все ль равно для меня, что какие-то дураки будут о нем того или другого мнения? Ведь я-то сама знаю, я-то ведь убеждена, что он честный – чего же мне более!.. Он из-за меня теперь терпит, мучится… за что?..»

Она не знала, что ей делать, к кому обратиться, чтоб узнать о судьбе Константина, а время шло, с каждым часом тщетного ожидания росла ее тоска и мучительное беспокойство. Она поехала в правление университета, в надежде – не знают ли там о нем чего-нибудь. В это время к ее тетке приехал в гостиницу Василий Свитка и привез свое темное, но все-таки успокоительное известие. Татьяна стала ждать, что называется, у моря погоды. В университете она узнала от швейцара, на всякий случай, прежний адрес Хвалынцева, и когда прошло более недели, а Свитка все не появлялся вторично и о Хвалынцеве ни слуху – Татьяна снова затосковала. Опять ей стали мерещиться разные страхи и ужасы, которым он, по ее заключению, должен был подвергаться в это время, и, наконец, в этой тоске не совладала она со своим неугомонным сердцем: взяла и поехала к нему на квартиру. Это посещение точно так же не принесло ей ничего утешительного. В смутной надежде, что авось он вдруг и вернется как-нибудь, полуверя и полуневеря этому, она, на всякий случай, написала ему тут же несколько строк на первом попавшемся клочке бумаги.

Но и с тех пор прошло уже больше полторы недели, а о Константине ни слуху, ни духу. Татьяна вконец истосковалась. От вечно тревожной, одной и той же думы и бессонных ночей, она осунулась и побледнела. Она совсем перестала показываться на свет Божий, никуда не выезжала, сидела большею частию в своей комнате или бродила без цели по всей квартире. Все ей опостылело, все раздражало – и работа, и чтение – просто рук ни к чему приложить не могла. Тетка серьезно стала опасаться за ее здоровье. В то время они уже переехали на постоянную квартиру, которая, по случаю временного отъезда хозяев, сдавалась на шесть месяцев со всею мебелью и принадлежностью. Для старушки это была истинная находка, и с тех пор она всегда с большой похвалой отзывалась о «Полицейских Ведомостях», в которых помещаются такие полезные объявления.

* * *

Татьяна Николаевна была одна. Тетка отправилась к поздней обедне, ко «Всем Скорбящим», и еще не возвращалась. Часовая стрелка показывала еще только двенадцатый час в начале.

Вдруг звякнул колокольчик, и Татьяна услыхала в передней знакомый голос, который спрашивал ее.

Вся кровь прихлынула ей к сердцу, и застучало оно порывисто и шибко. Как стояла, так и осталась она на месте, словно бы онемела вся. После стольких дней тщетного ожидания ей смутно представлялось, что это действительность. Но она боялась поверить в то, что это все наяву, что это точно его голос.

В комнату вошел Хвалынцев.

– Голубчик!.. Милый ты мой!.. Здравствуй! – стремительно кинулась она к нему, вся вне себя от счастья, радости и восторга.

Это нечаянное ты, еще впервые только сорвавшееся для него с ее уст, словно обожгло его. Столь сильный и неожиданный порыв смутил молодого человека. Он почему-то ждал более обыденной и более сдержанной встречи. Не допуская себя принять ее объятия, радостные до полного самозабвения, он, отступя на шаг, тихо встретил ее простертые к нему руки и с чувством, но очень сдержанно пожал их.

– Здравствуйте, Татьяна Николаевна, – сказал он, стараясь казаться спокойным.

Та, не отнимая от него рук, отшатнулась легким движением назад и с недоумением заглянула ему в глаза.

– Разве так друзья встречаются после такой разлуки?

– Мне нужно поговорить с вами, Татьяна Николаевна… Я не надолго… Я приехал проститься… Завтра уезжаю…

Внутренняя тревога и смущение, несмотря на напускной спокойный тон, сквозили в невольно отрывистых и мало связных фразах Хвалынцева.

Татьяна еще с бóльшим недоумением поглядела на него.

– Что?.. Проститься?.. Уезжаете?.. Как это… куда уезжаете? Зачем? – пролепетала она.

– Да не близко еду… Может, и не увидимся больше.

– Господи, да что это все такое!.. Где вы до сих пор-то были, – говорите мне!

– Я уезжаю из Петербурга… и… сегодня только приехал, – солгал Хвалынцев.

– Где же вы были? – продолжала она расспрашивать с возрастающим недоумением. Сердце ее тревожно подсказало ей, что во всем этом кроется что-то недоброе.

– Где я был, – пожал он плечами, – этого я вам сказать не могу.

– Константин Семеныч! да что вы, шутки шутите, что ли?

– Нет, я говорю совершенно серьезно.

– Так что же это за таинственность?! Почему это мне вы вдруг сказать не можете?

– Не имею права… Это не от одного меня зависит…

– Да вы мне скажите толком: сидели вы где-нибудь? Арестованы были? Высылают вас теперь из города, что ли?

– Нет, я сам уезжаю, своей доброй охотой.

– Куда?

– В Варшаву.