Папа говорит

Хоть иной раз и невозможно разобрать, что там кричит Ерик – потому, что чем громче его голос, тем больше он мычит – я все же уловила суть его последних слов. Приблизительно, по смыслу там было так: «Ну и вали, чертова дебильная туповка! Катись куда хо-чешь тупая дура!».

Я, молча, проглотила. Обижаться на Ерика не стоит – он инвалид. Среди ребят бытует мнение, что Ерика еще в младенческом возрасте, случайно, не заметив под колесами ребенка, на огромном КАМАЗЕ переехал отчим – переломал ему все кости, жизнь, мечты, затем подумал о будущем, бросил семью, уехал и спился.

– Так вот откуда ползут сплетни – выдавил как-то отец, подтирая слезы и откашливаясь, когда я за столом рассказала ему эту историю – А че сразу не теплоход? господи – и, хлестав колено пятерней, опять раскатисто заржал. Я тогда испугалась и смылась.

И вот иду сегодня, думаю: как же мир все-таки не справедлив. У Ерика есть заветная мечта, о которой знает всякая девочка нашей деревни, ведь всякая девочка, подойдя к Ерику, непременно получает приглашение поучаствовать в ней и естественно отказывает, потому, что Ерик мечтает взять ее в жены. Но ведь и ежу понятно, что даже за миллион долларов никто за него не выйдет – он недееспособен, как говорит папа, а недееспособные люди обречены на одиночество. Так, что Ерику только и остается сидеть на этом камушке вплоть до гробовой доски, разглядывать мимо проходящих девочек, и в моменты, когда кажется, что никто тебя не видит, ласкать кончиком носа свой бицепс.

Уже приближаясь к дому Макса, по выцветшей ленточке, бантиком стягивающей ворота с кольцевой ручкой калитки, было ясно, что хозяев нет дома. Мой энтузиазм тут же обрушился: видно, никаких игр сегодня не будет. Если Макса куда-то утащили родители, то это как минимум до самого вечера.

Ну а что если его оставили дома, подумала я, может быть, пожалели: не захотели бу-дить? Подолбила мягкой стороной кулака по калитке, рискуя подхватить занозу. Покричала «Максим» с десяток раз. Походила туда-сюда напротив окон вдоль палисадника. Остановилась. Нет, дом определенно пуст, иначе бы Макс давным-давно уже выглянул. Тем более, Грета, горланила как сумасшедшая истеричка, норовя неистовыми рывками сорваться с цепи. Страшно даже представить, в какое бы месиво превратилось мое хрупкое тельце, если бы этой задразненной нами полуовчарки, удалось добиться своего.

От нечего делать и возможно от обиды на родителей Макса, решила, как следует наказать их собаку и принялась, на подсохшем островке земли, притаптывая ногой, заклинать к воротам, за которыми бесновалась Грета:

– Р-р-р-р-р-р-р-р , в-в-ваф, в-в-ваф, – вот как я ее дразнила – в-в-ваф…

– Щ-а-а-с, ща-а-а-а-с, отгрызет тебе сраку, сопля зеленная! Подразни еще, подразни – рассекая тонкими колесами лужи, проехал на велосипеде незнакомый дядька. Я как стрелка компаса, указывающая на зиявшую, темную полосочку, между резинкой трико и краем камуфляжной ветровки, извинительным взглядом, сопроводила уезжавшую зад-ницу.

Повернулась к воротам и дрогнула: Грета была уже наполовину здесь. Никогда не по-дозревала, что такие крупные собаки способны просачиваться в такие узкие зазоры. Мо-жет она там подкопала ямку?

Вообразив себя потрепанным комочком фарша, на раскатанном тесте я решила не испытывать судьбу. Отпятилась к дороге, развернулась и, сникнув, быстрым шагом отчалила домой.

Склонившись вперед, он смотрел в грязь, не произнося в этот раз ни слова. Толи сосал, толи жевал верхнюю губу, выпятив нижнюю.

– Я не буду твоей женой, Ерик! – сходу отрезала я, чтобы без лишних вопросов – чего ты от меня хочешь?

Исподлобья блеснули глаза, на первый взгляд, вполне как у нормального человека, такие разумные, здравомыслящие, что казалось, на лице у них нет ничего общего со всем остальным. Это одновременно насторожило и успокоило – странное чувство. Люблю смотреть передачи по телику о мире всяких животных и полагаю, что подобное можно испытать, заглянув в глаза настоящему кашалоту. Всегда, почему-то была уверена, что с инвалидами все гораздо проще – никакого принужденного поведения: говоришь при них что хочешь, маты гнешь, ведешь себя, как тебе вздумается, хоть в носу до крови ковыряешь, а им хоть бы хны и никто об этом никогда не узнает. Но тут, пришла мне такая мысль: что если они все понимают, но не хотят выдавать себя? Как партизаны, строят из себя дурачков.

– Поды суды, Поды – каждые два слога сопроводились манящим жестом, отвратительно искоробленной в запястье, руки.

На свой страх и риск я подступила. Он тут же схватил меня за рукав, дернул на себя, чтобы встать с камня и отпустил. Не успела даже испугаться, как он отпустил.

– Подом, подом – то есть «пойдем», промычал расторопно Ерик, развернулся и мед-ленно, с трудом поднимая дуговидные ноги, почвыркал по переулку, отдаляясь к сосед-ней улице.

Боже мой! Впервые глядя на знакомую, сутулую спину в стоячем положении, я осознала, что никогда раньше не видела как ходит Ерик. Он обычно либо сидит на камне, либо не сидит, но не бывало (по крайней мере, при мне) чтобы Ерик шел к нему или уходил от него.