Папа говорит

Да, зрелище, не из приятных! Я бы назвала это – прерывистая поступь: Ерику как пешке на шахматной доске перед ходом, нужно немножко постоять, хорошо подумать, набраться сил, напрячь все свои мышцы и наконец, перебросив энергию с одной ноги на другую, через круглое, как таблетка, пузо и квадратную голову, сделать следующий, неуклюжий шаг. Поэтому, он дольше стоял, нежели шел, а если моргать закрытыми глазами, промежутками в три секунды, можно вообще не заметить ходьбы: покажется, что силуэт, просто, коротко телепортируется.

Так, я в прямом смысле и проморгала, одолевшего переулок, Ерика: ему лишь оставалось свернуть за угол, чтоб скрыться из виду. И за все это время он, не соизволил обер-нуться, подозвать меня. Да, я помню, недавно он предложил следовать за ним, но одного предложения катастрофически мало, тем более от Ерика, ведь я даже дееспособного Макса иной раз заставляю себя упрашивать, в конце та концов.

«Вали-вали чертов инвалюга!» – бросила, молча в сердцах, намереваясь плюнуть и отправиться домой, как вдруг будто ударили в гонг – это Ерик так замычал на углу. Затем махнул. Вот так бы и сразу!

Бояться его – я не боялась… уже, не боялась: маловероятно, что с такой шаткой поход-кой бедняга догонит и возьмет меня в жены. Да и что может сделать плохого, человек, не способный, даже самостоятельно подняться на ноги?

– А где ты живешь? – спросила я, запыхавшись, и подумала, что ему очень бы даже, подошла тросточка. Но Ерик ничего не ответил, будто меня вообще не было рядом. Ну и ладно. Просто хотела рассеять тишину этим глупым вопросом и на самом деле без него знала, где он живет: от угла – пятый дом, с обветшалыми воротами, на которых за долгие годы под солнцем выгорела краска.

Полчаса молчания с улиткой – Ериком и мы у тех самых ворот. Я от нетерпения чуть было сама не открыла калитку, но во время опомнилась: так делать нельзя – некультурно. Оказалось, что щеколда вообще отсутствовала. Ерик как обученная корова, прибывшая с выпаса, протаранил калитку головой и, помычав, пригласил меня.

Я вошла. Калитка, под наклоном, самостоятельно захлопнулась. Мы оказались на узенькой, халтурно-расчищенной прогалине двора, поросшего, желтеющей циклохеной – сорняком который, как говорит папа, нам подбросили, агрессоры Американцы. От нас тянулись две проторенные тропки. Одна, что поуже и дебристее, очевидно вела в туалет; другая, пошире и утоптанней, вела к выступающему из квадратного дома, старенькому флигелю с заколоченными окнами. Ерик тронулся к флигелю.

– А твоя мать, меня не выгонит?

Помотал головой.

– А, она вообще дома?

Опять помотал.

На входной двери не было ручки, как и у калитки щеколды; Ерик подковырнул ее пальцем и мы вошли. Флигель, оказался одной, сплошной комнаткой напоминавшей обжитый сарайчик и пахло, мягко говоря, там не очень. Грубо говоря, там пофанивало тухлой кислятиной. Солнечного света, проникавшего сквозь щели, вполне доставало разглядеть обстановку: веревка для сушки, под тяжестью тряпья, неотстиранных, женских панталон и желтоватых полотенец, провисала через всю комнатку диагональю. Так же, кучки тряпья располагались вдоль почерневших от сажи, стен. Источник смрадного запаха почти сразу был обнаружен: слева от входа – считай, что под носом – стояло открытое, помойное ведро. В глубине комнатки, выступала железная, двухкомфорочная печь, над ней вздымалась широкая труба, от которой по обе стороны распускались узкие трубки. На одной из этих трубок имелся бачок. Эта система, называется: «паровым отоплением». Сколько себя помню, о таком, мечтает моя мама, но папа говорит, что дело далеко не в деньгах: провести его та он смог бы, без проблем, вот только в дальнейшем, когда дом начнет остывать в два раза быстрее, придется больше расходовать угля, а это уже слепое расточительство.

Окинув взглядом комнатку, одно я для себя вынесла: хозяйка этого дома – расточи-тельна и ужасно нечистоплотна. Честное слово – такой вонищи я не встречала еще нигде. Но было бы неплохо притащить сюда маму и дать посмотреть ей на то, как выглядит настоящий срач.

– В смысле ты будешь спать?

– Бу-у спа-а – еще решительнее утвердил Ерик.

Больничная, сетчатая койка, заправленная в драную простыню, примыкала к дверному косяку закругленным уголком изножья. Ерик задрал, опписанный снизу, матрац, взял на сетке одной охапкой два изящно-белых, гусиных крыла, предназначенных для смазывания сковород, жадно занюхал их и протянул мне.

– Спасибо.

Я превозмогла брезгливость и учтиво приняла этот дар.

– Уды.

Я опешила.

– В смысле уды? Я только пришла.

Он кивнул на выход:

– Уды.

– В смысле уды?

– Уды.

– Да в смысле «уды»? Я думала, мы будем играть с тобой, Ерик. Иначе, зачем ты меня позвал?

Ткнул в мой карман узловатым пальцем.

– Ты хотел подарить мне крылья?

Кивнул.

– Так нахрена мне твои крылья? Я думала, мы будет играть, блин.

– Уды.

– Зачем так поступать?

– У-у-уды.

– Ты же сам позвал меня, Ерик…

– У-у-уды.