Папа, я проснулась! (сборник)

Это делает мне замечание кто-то из компании: Лена? Надя? Галя? Таня? Конечно, они все мудрые, хорошо воспитанные. У каждой есть чему поучиться. А как не вертеть, когда столько вокруг всего.

Знаете, как в Витебске?!

Там, если рабочие работают на улице — например чинят дорогу, — так работают все! Приехали пятеро и работают пятеро, представляете? Это же чистая Европа!

У нас ведь дома как: раскопали яму, один возится внутри, четверо сидят по краям ямы, курят, а двое в костюмах с папками стоят и тыкают пальцем. Или качаются с пяток на носки. Это называется «руководить процессом». И вот в Витебске латают проезжую часть, я остановилась и стою — не могу налюбоваться. У каждого есть свой участок работы. И никто не руководит, не качается над нами с папками и в галстуках, а работа все равно идет, и быстро. Мелочь, конечно, но мне за Витебск радостно.

А еще. На бульваре у театра. В черном платке, в длинной темной монашеской юбке и в темном жилете поверх серой старушечьей блузки, лицо желтое, как из дерева вырезанное. Возраста не разберешь — сплошная усталость. Сумка большая клетчатая, с какими ездят челночники. Вдруг остановилась и резко присела на край скамьи.

— Вам плохо? — спрашиваю.

— Нет, дочка, отдыхаю.

— Давайте помогу, вам далеко?

— Нет, мне рядом, да оно и не тяжелое. Коробок набрала, сынам овощей всяких и закруток в Минск передать. С ночной смены иду.

— А где вы работаете?

— А санитаркой я. В больнице. Тут недалеко.

— Тяжелая работа.

— Скорбный труд, дочка. Старички. Одинокие. Провожаю я.

И поплелась бы я дальше за этой женщиной, которая ну лет на пять — семь старше меня, ну ладно, ну пусть на десять, не больше, а зовет меня дочкой. От того, что мудрости в ней на сотню матерей. Но не позволила она. Да и времени у меня почти не осталось.

Город Марка

«По вечерам, когда лавка закрывалась и прибегали с улицы дети, дом затихал: вот, сгорбившись, сидит у стола отец, застыл огонь в лампе, чинно молчат стулья; даже снаружи — ни признака жизни: есть ли еще на свете небо?»

Так писал в своей книге Марк Шагал, знаменитый художник из Витебска. Марк, к которому на свидание я приехала сюда.

Ах, Витебск поздно вечером, вздыхаю я сейчас, нежно вспоминая; ах, Витебск в сумерках, когда спеты все песни, произнесены все молитвы, когда наплакались и уснули наконец все младенцы, когда устало расправляет свои многострадальные ступени большая, длинная крутая лестница к Свято-Успенскому кафедральному собору, вопреки всей истории, всем легендам и трагическим событиям, выстраданному и намоленному, в двенадцатый раз восстановленному на Пречистенской горе… И только тихо журчит фонтанчик на площади у гостиницы. Вот тут и выходит с аккуратной седой, тщательно расчесанной и подстриженной бородой, в солидной добротной непременной кепке, неся тревожные новости завтрашнего дня о еще не свершившихся событиях, разносчик газет. А следом за ним в старых запыленных сапогах с котомкой на палке, заброшенной на плечо, скользит унылой иллюзорной тенью Вечный Жид, глядящий в себя и ничего не видящий. Вот рысью проскакала лошадь, а на спине ее развалилась обнаженная акробатка. Клоун в красных штанах верхом на большом петухе с нарядным ярким хвостом проскользнул вслед за синей лошадью, обхватив сказочную птицу крепко за шею. У моста обнимаются фиолетовые влюбленные. У всех настенных часов отросли голубые крылья, и время вернулось вспять. Марясинка, сестра художника Марка, выглянула из-за пышного фикуса, расплетая на ночь косички свои, девочка-подросток в кружевном воротничке, смотрит в окно на темную улицу. А мимо спешат зеленые, серые и синие люди с удивленными блестящими глазами. И, подтянув повыше ситцевую белую в мелкий цветочек занавеску, смотрит Марясинка, привстав на носочки, подальше туда, за улицу и за город Витебск далеко, на призрачную лужайку с березками, что светятся даже в темноте, где стареющий лев смирно возлежит, а рядом пасется безмятежно низкорослый утомленный конь, коза седая с костистым хребтом и маленький ослик.

Зовет и манит оранжевым греющим светом харчевня, где пьет чай солдат. Любуется он, усатый и лихой, расторопной хозяйкою, и мечтает усадить ее, такую сдобную, ароматную, к себе на колени да обхватить ее всю сильной своей рукой. И никуда больше не идти, не стрелять, не воевать, а остаться здесь навсегда, покачивая румяную красавицу на коленях да попивая чай. Но кто-то где-то кричит и зовет — горит на окраине деревянный дом, все бегут туда, кто с ведрами, кто просто так поглазеть, и несет телегу без дороги испуганная лошадь, и роняет груз и седока, страшась огня. И отражается полымя в окнах синих домов и в больших ржавых зеркалах старой цирюльни. А старик в кипе, забыв молиться, тянется к табакерке за понюшкой и глядит в окно тревожно, а что там опять.

Пошел утешительный мелкий скупой дождик, старик под зонтом в черном суконном пальто пробежал и исчез в переулке, осталась только стоять корова, она жует свою жвачку и не торопится. Ногой передней держит она зонт над своими ресницами, чтобы глаза не намокли, а хвост — так пускай.