Папа, я проснулась! (сборник)

Вот так же у меня сжалось сердце, когда мы пришли в гости к Михаилу Афанасьевичу. На мой глупый вопрос: «Скрипят ли полы здесь по ночам, слышен ли шепот и легкое дыхание, скользят ли тени зыбкие из залы в залу» — Ирина, которая вела нас по дому, улыбнулась сдержанно и ответила просто:

— Мы не заигрываемся.

Вот Ирина. Тоненькая, неброско одетая. Очень деликатная, с тихим, чуть глуховатым голосом. Как она подходила этому дому своей интеллигентностью, нежным лицом и тоненькой фигуркой.

Сначала я ныла — не надо экскурсовода, не надо, предполагала, что сейчас выйдет артистичная дама и давай, мотая кистями длинной вязаной шали, воздымая руку и закидывая голову, примется, театрально подвывая, читать отрывки из «Турбиных», педалируя и закатывая глаза. А то еще и споет:

— Целую ночь соловей нам насвистывал…

Ой, только не это. Мой любимый романс.

— Не надо экскурсовода!!! — умоляла я.

Ну что ж я такая недальновидная! Как я вообще могла, как я смела предположить, что такой дом, такое место может позволить себе пошлость и навязанную театральность! Все наоборот. Ирина, научный сотрудник, фамилии так и не узнала, держалась так незаметно, говорила так по-человечески, незаученным тоном, негромко, спокойно, что только украсила наше пребывание в доме Михаила Афанасьевича.

«Боже, какими мы были наивными, как же мы молоды были тогда!»

Пошел дождь. Летний. Теплый. Он шлепал по кустам, как будто легко хлопал в ладошки. Город молчал, и молчали дома. Мы сидели на веранде булгаковского дома, пили чай по рецепту бабушки Турбиной, настоянный на смородиновых ягодах и вишневых листьях. Мы пили чай с тыквенным и ореховым вареньем, с вишневым пирогом. Мы пили чай, слушали дождь.

«В час, когда ветер бушует неистовый, // С новою силою чувствую я // Белой акации гроздья душистые // Невозвратимы, как юность моя, // Белой акации гроздья душистые // Неповторимы, как юность моя».

Лысая гора

У Сережи абсолютно свои личные бережные, теплые отношения с историей. Мне кажется, история тоже любит Сережу и раскрывается ему, и доверяет ему. Как ворон Карлуша.

Куда он потащил меня, человека, мягко говоря, непредсказуемого, закрытого, сующего нос в тайны бытия? Человека, который дружит с седыми древними мольфарами и несет груз скорби по тем ученым людям и красивым женщинам, сожженным неправедно на инквизиторских кострах?

Правильно. Мы потащились на Лысую гору.

Сначала Сережа подвел нас с Лорочкой к высокой-превысокой лестнице. Конца ее снизу даже не видно.

Ну что, поднимемся?

— Это она? — От любопытства я стала пританцовывать. — Лысая гора? Да?

— Ну как сказать, — Сережа ответил нехотя, — это не самая главная Лысая гора.

— Дополнительную открыли? — брякнула я. — Все ведьмы на главной не помещаются? — и полезла наверх.

Еще бы не Лысая гора, вокруг этого спуска дома под номером 13. «Не главная, — ворчала я про себя, — они просто делиться со мной не хотят, — конечно главная», — перлась я наверх с несокрушимой силой.

Макушка горы действительно оказалась лысой. Но не потому, что была истоптана сотней ведьм, колдуний и прочей нечисти. А потому, что была выложена аккуратной плиточкой.

— Чего мы сюда притащились? Спляшем, что ли? — предложила я.

Но Сережа вдруг опечалился. Он показал рукой туда, далеко, на высокую гору напротив и сказал грустно:

— Вооон там, собственно, он и встретил ту гадину.

— Кто? Сережа, кто кого встретил?

— Олег.

— Олег?

— Князь Олег. Там змея его и укусила. Там он и похоронен.

Сережа печален. И я, повинуясь талантливому рассказчику и ведомая им по спиралям времени, вижу сама, как князь Олег, спустя четыре года после предсказания вещуна, вдохновленный победой в очередной битве, говорит своим братьям-соратникам, мол, так, а конь мой, от которого смерть я должен был принять, где же? А ему — дак, княже наш, ты, конечно, извини, но нету коня. Помер же. Ты подзабыл, наверное.

«Ах да, точно! Вот бедняга, — вспомнил князь, хлопнув себя ладонью по лбу, — как я мог забыть, друг мой верный помер».

Тут бояре уши прижали, головы — в плечи, глаза долу, ожидая, что князь, запальчивый в гневе, поколотит их, а то и на кол, ой-ой!

А князь ничего, нормально. Доволен, что вдохновенный кудесник ошибся. Говорит:

«А что, други мои? Верить ли волхвам-кудесникам, а?»

Тут все радостно: «Неее, княже, не вееерить!»

«Конь помер, а я-то — живой!» — выхваляется князь.

«Живой, батюшка ты наш, солнце наше ясное, живой!» — шумит свита.

«А ну-ка, пойдем посмотрим… — закручинился тут князь, — поклонюсь я коню моему. Даром убили конягу. Жил бы еще и жил, в делах моих ратных был бы верен, с поля боя выносил бы, мча, как стрела».

И ослушаться никто не хочет, боятся сказать, мол, может, отдохнешь лучше, княже наш светлый, после брани жаркой. Нет. Тащатся за ним все в гору. (Как я вот сейчас — на дополнительную Лысую.) Лезут послушно кланяться. Скелету коня.

А гадюка та самая, не будь дурой, его и подстерегла. Олега. Князя. Цап. И все. Вот бедняга. Говорили же ему — куда лезешь, зачем? Но от судьбы разве убежишь?