Папа, мама, я и Сталин

Честное слово, мне это удавалось всегда. И особенно приятно было вообще ничего не делать — в этом случае свобода вырастала до таких космических размеров, что освоить этот космос не стоило никаких усилий.

И все-таки важно было устроиться на работу, при всем нежелании работать в каком-нибудь штате.

Я пошел работать на радио.

О-о-о, я и знать не знал, что это такое.

Кажется, Ильф написал в записной книжке о том, что человечество пять тысяч лет мечтало об изобретении радио — и вот радио есть, а счастья всё нет.

Во время учебы в Университете я грешил некоторыми халтурами в редакции сатиры и юмора Всесоюзного радио — и вот, пожалуйста, иди со своим дипломом, работай редактором.

Легко сказать, иди. Еще надо, чтоб тебя взяли. Оказывается, редакция сатиры и юмора принадлежала Главной редакции пропаганды — только у нас, в советской державе, могло быть такое сочетание.

Надо сказать, мне это сразу не понравилось. Хотелось бы, чтобы сатира и пропаганда были вещи несовместные. Но мало ли чего хотелось?!

И вот я вхожу в огромный кабинет председателя Госте — лерадио товарища Кафтанова.

Он сейчас будет со мной знакомиться, и, если я ему понравлюсь, меня возьмут в святая святых — туда, откуда громогласил Левитан и раздавались куранты с последующим гимном на всю страну. Пропаганда — это вам не хрен собачий. Это высший уровень лояльности, секретности, партийности и работоспособности.

По всем четырем пунктам я не прохожу.

Остается пятый пункт.

И из-за него сейчас будет весь сыр-бор.

Кабинет длинный, как дорога в никуда.

Но мы с Валентином Ивановичем Козловым — главным редактором сатиры и юмора Главной редакции пропаганды Всесоюзного радио — эту длину преодолели.

Садимся в кресла, очень-преочень низкие, так что наши носы едва достигают кромки стола.

А за столом — гигант, туша, равная весу трех человек, сидит в кресле, широченном до неприличия — будто два стула вместе сбиты, и эта живая гора — главный начальник всех звуков, которые слышатся круглые сутки на всей территории Советского Союза и за его пределами.

Э, да эта гора вовсе не живая. Эта гора… спит.

Ну да, точно спит, глаза закрыты, нос сопит. А мы где-то под ним, внизу, оттуда на него смотрим.

Стол — пуст. Абсолютно. Ни одной бумажки. Только письменный прибор перед моим носом, и в его бронзовом стакане — букет необычайно остро заточенных карандашей…

Если вдруг безумец схватит один из них и ткнет кому-нибудь в горло, смерть жертвы будет неизбежна.

Но кому, зачем и для чего тыкать?!

Этими карандашами спящий сейчас Кафтанов, наверное, вершит судьбы передач — кому в эфир, кому на полку, в архив…

Валентин Иванович начинает беседу.

Представляет меня. Дескать, знает с хорошей стороны. Способный, мол, молодой журналист с ярко выраженной наклонностью к юмору, имеет с десяток радийных публикаций, диплом — «пятерка», причем диплом «творческий», а это значит, что я — человек пишущий, к тому же политически грамотен, морально устойчив…

В общем, вся эта мура.

К моему удивлению, Кафтанов на протяжении всей речи Козлова продолжает спать, даже глаза не приоткрыл.

Пауза. Козлов закончил. Кафтанов молчит.

Наконец, этот монстр зашевелился и — раз! — сунул руки куда-то себе под стол и вынул оттуда папочку с тесемочками. Развязал. Уткнулся в анкету мою секунд на тридцать и вдруг, открыв долгожданный прищур, спрашивает:

— А почему Вы грек?

— У меня мама — гречанка, — говорю я, желая, как уже объяснял, одного — понравиться.

Возникает еще одна пауза, еще секунд на двадцать.

Козлов успевает что-то такое сказать про передачу «Веселый спутник», что ей не хватает редактора, ведь передача-то теперь еженедельная…

— А папа у вас кто? — неожиданно спрашивает Кафтанов.

— А папа — инженер, — говорю я и тотчас понимаю, что сморозил что-то страшное.

Ибо вижу, как Валентин Иванович Козлов вдавился в кресло с еле сдерживаемым хохотом.

И тут происходит нечто потрясающее.

Кафтанов просыпается — вмиг! — поднимается во весь свой преогромный рост, — я вижу, как лоб его покрылся испариной, а лицо сделалось красным то ли от стыда, то ли кровь ни с того ни с сего ему в голову ударила, — но он мне протягивает через весь стол свою лапу и говорит фразу, ради которой мы, собственно, и пришли:

— У меня нет возражений!

Все это происходило в 1960 году.

Что было потом?

Были шестидесятые, вот что было.

Между прочим, на радио я проработал целый год, подтверждая правоту Ильфа, — без счастья, и все же не жалею об этом опыте, столь же важном, сколь ненужном.

В журнале «Юность», куда я перешел на должность редактора отдела «Пылесос», моей анкетой не интересовались. Благо, брал меня на работу сам Валентин Катаев. Ему хотелось оживить отдел сатиры и юмора после Леонида Ленча, считавшегося назначенным в этом жанре на место свергнутого Михаила Зощенко. Назначение провалилось — Ленча никто не читал, никто не уважал. Все смеялись над тем, что в его рассказах никогда не было ничего смешного. Благодаря этому его считали классиком советской сатиры и юмора.

Однако подлинными классиками этого жанра стали Горин, Арканов, Жванецкий, Иванов, Шендерович…