Папа, мама, я и Сталин

Часами я разглядывал себя в зеркало и приходил к неутешительному выводу: на Рыбникова не похож, играть «рабочего паренька» мне вовек не дадут, и пусть я не имею ярко выраженного шнобеля, но МХАТА и Малого не видать мне как своих ушей.

Оставалась эстрада. Для таких, как я, лишь этот рискованный жанр мог приоткрыть щеколду и, может быть, если повезет, — о счастье! — впустить в себя.

На эстраде работал бог. Мой всевышний, которому я давно поклонялся.

Его звали Аркадий Райкин.

Мое преклонение перед ним было безгранично. Я знал наизусть все его миниатюры и разыгрывал их дома в ожидании, что кто-то из домашних меня заметит и назовет гением.

Мое тщеславие оказалось попранным, поскольку меня таковым никто не называл. Но я не отчаивался — подражая Райкину, я подражал высшему, нет, самому высшему, потому что выше Райкина если и был кто-то, то этот кто-то звался Чарли Чаплин.

Я сходил с ума от желания переплюнуть Райкина. Однако этот младоидиотизм не имел никаких возможностей для самоутверждения.

Пылать мало. Надо было что-то уметь.

И притом — срочно, ибо юность не терпит, когда что-то важное откладывается на завтра.

Мне хотелось побед на сцене, и — немедленно.

«Но ты же еврей!» — тотчас приходила в голову отрезвляющая и какая-то до боли правдивая мысль.

«Ну и что?.. На эстраде много евреев! — думалось в ответ. — Я буду не хуже».

«Ты не будешь. Тебе никто не даст. Тебя никто не знает. И ты пока ничего не умеешь».

«Что за комплексы?.. Не умеешь — учись. Попробуй что-то свое. Сделай попытку. Надо попытаться сделать что-то самостоятельное».

После этих слов труба пела еще громче и изворотливей. Я жил во власти этой мелодии.

Потому и сделал вполне логичный шаг — в сторону клуба МГУ, где меня встретили два потрясающих человека: руководитель эстрадного коллектива Георгий Яковлевич Вардзиели и директор Савелий Михайлович Дворин.

Им суждено было сыграть существенную роль в моей жизни — они первыми открыли мне дверь в искусство, погладив по головке и предоставив возможность творить. При этом оба давали мне советы по теме «как жить» на основании своего житейского опыта, диалектично перетекавшего во вселенский. Оба были моими «рэбе», пришедшими в пространство моей души, росшей в безотцовщине и потому, наверное, чутко нуждавшейся в получении каких-то внутренних опор со стороны мужского дружелюбного воздействия.

Я как-то очень быстро приник к этим очень разным людям, признав за ними старшинство по части мудрости и выстраданного опыта. Редкий случай, когда хотелось их «слушать» — наверное, это и есть то, что мы так часто зовем «уважением».

Недаром Дворина мы звали «папой Савой», а Гоги Вардзиели — большой рыжий грузин с чисто еврейской внешностью — производил впечатление человека-солнца Глаза его сверкали всегда, он лучился так, что я и сегодня, по памяти, физически ощущаю распространяемую им вокруг этакую тотальную радость.

Красивое слово «инфаркт миокарда».
В нем слышится громкий рык леопарда! —

эти шутливые строки Георгия были вдохновенно читаемы автором всем нам как раз в канун его неожиданной смерти от этого самого инфаркта.

Может быть, столь мощное жизнелюбие шло от профессии — Георгий Яковлевич был режиссером театра оперетты, но когда я нескромно позволил в его присутствии маленькую иронию по поводу этого жанра, сказав, что «в оперетте мы дурью мучаемся», Вардзиели вдруг нахмурился (какая редкость для него!) и хрипловато произнес:

— В театре надо любить дурь.

На меня эта фраза, помнится, произвела большое впечатление, поскольку на дворе стояла совсем другая погода — лучшие люди искусства в то самое время отстаивали как бы прямо противоположное — интеллектуальный театр, интеллектуальное кино, интеллектуальную литературу… Чтобы замкнуть этот круг, не хватало только интеллектуальной эстрады.

Вот почему создание эстрадной студии МГУ «Наш дом», говоря громко, — закономерный итог поисков самого себя в океане разнонаправленных волн. К тому же, мне казалось чрезвычайно привлекательным соединить «дурь» с «интеллектом» — то, что мы называли «закидонами» в области формы, следовало научиться насыщать самым острым смыслом, самым актуальным содержанием.

Достоинство папы Савы заключалось в том, что он понял с полуслова мое предложение и согласился на замену старого, одряхлевшего эстрадного коллектива МГУ на совершенно новую студию с совершенно другими задачами. Но когда он узнал, что у меня есть идея — пригласить к руководству новой студией (кроме меня самого) Альберта Аксельрода из капустника 1-го медицинского института и Илью Рутберга из «Первого шага» ЦДРИ, папа Сава неожиданно блеснул очками:

— А что?.. Три еврея на одной зарплате — такого в Москве еще не было!..