Папа, мама, я и Сталин

Мироздание, чье же ты слово,
Если нет у творца твоего
Ничего беззащитней живого
Беспощадней живых — никого?!.

Кто бы знал, что эти строки в тот вечер окажутся чрезвычайно актуальными.

Не успел я дойти до кабинета, кто-то подбежал ко мне со словами:

— Марк Григорьевич, включите телевизор!

Через минуту мы с Таней, моей женой, надевали пальто.

Захват заложников в Театральном центре на Дубровке, о котором известило весь мир телевидение, означал для меня самое страшное — возможную потерю дочери. В течение года она играла в «Норд-Осте» и, значит, сейчас могла находиться там…

Из машины я набрал сотовый своей бывшей жены Ланы:

— Где Саша?!

В ответ жуткий шепот:

— В зале.

— А ты?.. Где ты сейчас?

— Не могу говорить.

И — отключение.

Так начался круглосуточный кошмар этих дней.

* * *

Снова и снова пытаюсь дозвониться до Ланы. Никакого результата. Наконец, нахожу Сашкин сотовый, набираю ее номер раз тридцать — все бесполезно, связь отрублена. Нет, не только я набираю, Таня тоже постоянно набирает, я за рулем.

Подъезжаем к повороту на Дубровку — первый кордон милиции, и ГАИ отсылает нас к улице Мельникова, но и там дальше — нельзя, оцепление.

Ставлю машину, пытаюсь пройти, автоматчики в бронежилетах и касках стоят живой стеной.

— У меня там дочь. Разрешите пройти.

— Нужен пропуск.

— Кто дает пропуск?

— Штаб.

— Как пройти в штаб?

— Нужен пропуск.

Нормальная ситуация. Абсурд. И самое интересное — всем понятно, что абсурд. Но против него в России — не попрешь. К нему, к абсурду, мы давно уж привыкли. Но одно дело, когда ты наблюдаешь абсурд со стороны, и совсем иное — когда ты внутри, когда абсурд давит на тебя со всех сторон и ты чувствуешь свое бессилие, свое ничтожество перед глобальным житейским идиотизмом. И все же я пытаюсь воздействовать логикой:

— Как же я могу получить пропуск в штаб, если вы не пускаете меня в штаб, который дает пропуск?

— А это вопрос не к нам, — следует не менее логичный ответ. — Нам сказано: только по пропускам — мы и выполняем.

Итак, проникнуть нахрапом не удалось. Надо искать обходные пути…

Моросит мерзкий дождь. Темень. Толпа около оцепления растет — прибывают родственники заложников. Каждый делает бесполезную попытку пробраться поближе к зданию, где терпят бедствие их родные.

Никто из официальных лиц к нам не выходит. Информации о происходящем — ноль. Отсюда истерики, паника и… слухи, слухи. Кто-то говорит, что там сто чеченцев, из них — сорок женщин, все — смертники. Начинили здание взрывчаткой и ждут только приказа бен Ладена.

Звучит не слишком правдоподобно, но после 11 сентября можно поверить в любую жуть.

Кто-то пускает «мульку»: на крышах близстоящих домов — чеченские снайперы…

— Зачем?

— Чтобы расстреливать нас одновременно с заложниками.

Другая версия в толпе:

— Сейчас сюда приедет Путин. Тогда и начнут стрелять.

— Как же, как же!.. Приедет тебе сюда Путин!.. Он из Кремля будет всем руководить.

— Не руководить, а на переговоры.

— Какие переговоры?.. С бандитами?.. Он на это не пойдет.

— Тогда все наши погибнут.

— Вместе с не нашими!

— Значит, будет штурм.

— Тогда тем более все погибнут.

— Значит, не будет штурма.

Началось. Всенародное обсуждение вопроса «будет — не будет штурм» началось в первые часы террористического акта. И сразу обозначился тупик. Оба варианта чреваты трагедией. Следовательно, из двух зол будут выбирать наименьшее.

Но где гарантии того, что…

Нет никаких гарантий!

Это мне стало ясно уже около оцепления — в первую же ночь.

Дождь продолжает сыпать из черноты небесной. Под ногами лужи, рассекаемые колесами бронетранспортеров и машин «скорой помощи», которые то и дело подъезжают к зданию. Доченька моя, где ты, что с тобой сейчас?!

Я затерян в толпе. Но какая-то девушка узнает меня:

— Я из «Эха Москвы»… Марк Григорьевич, поговорите, пожалуйста, в прямом эфире с Сергеем Бунтманом.

— А что я ему скажу?.. Я же ничего не знаю.

— Скажите, что считаете нужным. Я вас соединяю. — И протягивает мне телефон.

Я говорю Сергею лишь одно: что моя дочь там. И что я в шоке. Боюсь, как и все, взрыва. Боюсь гибели всех заложников, сидящих на пороховой бочке…

— Что, по-вашему, нужно делать? — спрашивает меня ведущий «Эха Москвы».

— Не знаю, — растерянно говорю я. — Главное, надо спасти людей.

Что другое я мог сказать?..

* * *

Война в Чечне?..

Нет, война в Москве. Теперь она приблизилась к каждому из нас и дышит нам в нос мерзким дыханием смерти.

Мы все, стоящие здесь, только что были разъединены и не знакомы и вдруг в общей беде оказались абсолютно близкими и отныне зовемся общим именем. Мы теперь не толпа, не случайная компания очень нервных людей, мы — «родственники заложников».

— У террористов одно требование: остановить войну в Чечне.

— И ничего больше?

— Ничего.

Странно, я не террорист, но мне хотелось бы точно того же: чтобы война в Чечне закончилась.

Однако я не собираюсь ради этого кого-то взрывать.

— Сволочи!.. Они играют жизнями невинных людей!