Папа, мама, я и Сталин

Это письмо — замечательный, по-своему, документ. Как видим, Отец писал его три дня (ночами, естественно). Это — вопль. Нервы начали сдавать. Несомненно, письмо написано в два адреса. Маме и палачам. У Пушкина был свой «ценсор», у нашего автора несколько иной проверяющий. Прежде всего его глазам надо было представить клятву верности — само слово «клятва» в те времена было очень популярным, ибо тоталитаризм всегда держался и держится там, где люди «повязаны» друг с другом, где все общество по горизонтали, вертикали и любой диагонали (как его ни кромсай) едино в своем клятвенном сжатии с ИДЕЕЙ. И чем отштампованней будут слова, заверяющие верность, тем более ты будешь походить на винтик системы, тем меньше на тебя будут обращать внимание. Будь как все — это значило «верь, как все», «поклянись, как все».

Даже находясь в лагере, то есть живя жизнью раба, жизнью собаки, — все равно: ври, как все! Лижи задницу советской власти, как все!..

Конечно, можно было этого и не делать. Но тогда — оставь надежду, зэк!.. Смирись со своей судьбой. Молчи. Затаись. Терпи и не проси ничего у своего палача. Выживешь — хорошо. А подохнешь — что ж, зато человеком, не рабом, ушел в иной мир.

Но до этой нехитрой позиции надо было еще дойти. Зэк, угрюмо простившийся с надеждой, вовсе не сдавшийся судьбе, а выживающий, опершись только лишь на свой дух, на свое достоинство — этот зэк для Отца, отсидевшего в общей сложности в сталинских душегубках 18 лет, еще впереди. А пока… Пока он клянется в верности Сталину, а это значит одно: «проверяющий» не будет считать его троцкистом, вдруг, может быть, и усомнится в своей политической фантазии на счет «врага народа»?..

Иллюзии?.. А вы посидите ТАМ вместо моего Отца!.. Поборитесь-ка сами за свою жизнь!.. Посмотрим, что у вас выйдет и вообще — выйдете ли вы?!

Конечно, кролик (зайчик) выглядит смешно перед Удавом (Волком). Ну, так смейтесь.

А Отцу надо было выиграть битву за свою жизнь, а битва — это и отступления, и компромиссы… Да, демагогия, да, вранье, но ведь сразу же по окончании клятвенных заверений в верности товарищу Сталину идут такие из сердца выплеснутые слова: «просто и не знаю, что говорить, как говорить, кому говорить». Значит, рабское уже уступало трезвости, зэк шел к своей мудрости, спотыкаясь, в бреду, но не теряя сознания.

В письме мелькают фамилии. В том числе тех, кто оболгал Отца. Я не знаю, что за человек был этот Кроткевич, и вовек не узнаю. Вполне возможно, что и он пал жертвой от чьего-то доноса. Но ведь и спасибо сегодня хочется кое-кому сказать. Кто эти люди — Павлов, Решетников, инженер Горлин?.. Ведь не настучали же!.. Ведь не согласились с другими «экспертами»!.. А некто Анастасия Егорова — кто она, что я могу знать о женщине, вольной жительнице Канска, которая согласилась передать деньги заключенному?.. Ничего?..

Нет, знаю и через десятки лет пытаюсь ей поклониться: дурак-Сталин и дурак-Берия не понимали, что человеческое все равно сильнее бесчеловечного, хоть всю страну, весь народ посади в яму, а найдется какая-нибудь Анастасия Егорова, и поможет человеку, и выживет он, и страна, и народ.

Следующие письма только подтверждают отцовскую жизнестойкость. Сестры — Паша и Роза — хотели приехать к нему в Канск, но…