Папа, ты сошел с ума

— Я писатель, — сказал мой отец.

— Книги пишете?

— Да, книги.

— Напишите книгу обо мне, — сказала женщина и, сказав, рассмеялась. — Чего бы только я не поведала вам! Работа, работа, работа, и вечно — смех. Хлопоты и заботы, хлопоты и заботы, и вечно — смех. Как по-вашему, сколько у нас детей?

— Трое, — сказал мой отец.

— Семеро! — сказала женщина. — И все уже взрослые. Моему мужу сорок четыре, мне сорок два, а младшему нашему — восемнадцать, он во флоте. Ну как?

— Здорово, — сказал мой отец.

— Сейчас мы одни, и вот завели себе эту пекарню. Чем не жизнь? Напишите книгу обо мне. Вы думаете, я итальянка? Я ирландка. Это он — итальянец. Напишите книгу о Розе Ханниган из Бруклина. Чего бы только я не поведала вам!

— Поведайте, — сказал мой отец.

— Ах, это длинная история, — сказал пекарь. — Ей и за целый час не пересказать вам всего, что мы перевидали.

Пекарь и его жена сели за стол, и разговор продолжался, и я все слушал и слушал, и наконец время подошло к семи.

Пекарь встал, отпер входную дверь, и появились первые покупатели.

Попрощавшись, мы с отцом вышли на улицу, вернулись к своему «форду» и поехали дальше на север — в Сан-Франциско.

Постель

Доехали мы очень скоро и остановились возле невысокого белого дома.

Сестра моего отца увидела, как мы выходим из машины, распахнула окно и вскрикнула: «Смотрите-ка, кто приехал!»

Мы вошли в дом, посидели немного, поговорили, а потом я и отец спустились в нижний этаж, в прежние его комнаты — кабинет с книжными полками от пола до потолка, с пианолой и проигрывателем, и спальню с двумя кроватями. Отец сказал: «Кровать у окна твоя, у двери моя. Сейчас мне надо принять душ и соснуть, а после мы выйдем посмотреть на Сан-Франциско».

— Мне, может, тоже принять душ и соснуть? — спросил я.

Отец сказал, что мне это не обязательно, но и не помешает, потому что сон в машине совсем не тот, что в постели, так что я тоже принял душ и, облачившись в свеженькую пижаму, залез в постель.

Когда я проснулся, отец еще крепко спал.

Я сполз с кровати, оделся, выскользнул в кабинет и принялся обследовать его, внимательно рассматривая все сокровища моего отца: его книги, его рукописи, его проигрыватель и пластинки, картины на стенах, камни на полу, охапки водорослей в углах и прочие имевшиеся в комнате вещи.

За этим занятием застала меня, спустившись вниз, сестра моего отца. Она тихонько приоткрыла дверь и шепнула:

— Ты не хочешь чего-нибудь поесть?

— Хочу.

— Знаешь, — сказала она, — всего год назад ты был еще мальчонка, а сейчас на тебя посмотришь — ну прямо мужчина!

— Мне десять лет, — сказал я. — Ха-ха-ха! Когда мне было пять, я хотел, чтоб мне было десять, а сейчас, когда десять, хочу, чтоб было двадцать.

Мы поднялись с ней наверх и сели за стол. Она выставила на чудесной белой скатерти множество вкуснейших вещей, и, как только мы принялись за еду, в комнату вошел мой отец и сел вместе с нами.

— Надо признаться, — сказал он, — что это великое удовольствие — сидеть за настоящим столом, накрытым настоящей скатертью, а не газетой.

— С газетой лучше, — сказал я. — Для разнообразия и так приятно, но наш с тобой стол самый лучший.

Отец предложил своей сестре прокатиться с нами по городу, но она сказала:

— Нет, езжайте вдвоем. А я пока займусь обедом.

Пляж

Мы сели в машину и поехали на берег океана, потому что, стоит моему отцу оказаться в таком месте, где есть океан, его сразу тянет на берег, к воде, очень он ее любит. Если нет поблизости океана, он любит ходить к реке, если же нет и реки, он включает садовый разбрызгиватель и смотрит на его воду.

Океан в Сан-Франциско тот же, что и в Малибу, но в Сан-Франциско он холоднее, а прибой сильнее и выше.

Мы побродили по пляжу, а потом поехали вверх по холму на Клиф-Хауз и смотрели тюленей на Тюленьей скале; они жили там целым семейством, на собственной своей территории. Волны буйно бились о скалу, а тюлени то и дело ныряли с нее в воду и, поплавав немного, выбирались обратно и отряхивались, и играли друг с другом. Я смотрел на них и думал о жизни, которой живут они. С того дня, как они рождаются, и до того, как умрут, они просто держатся вместе. Они не ведают ни трудов, ни тревог, ни к чему не стремятся и никуда не опаздывают, не размышляют о вчерашнем или завтрашнем дне или о том, кто они, или о чем другом.

— Хочешь сосисок? — спросил отец.

— А сам ты хочешь?

— Конечно хочу. Почему бы мне, собственно, не хотеть?

— Они стоят четверть доллара штука. Если каждому по сосиске, будет полдоллара. А за эти деньги можно купить бензину километров на сорок.

— Совершенно верно, — сказал мой отец. — Но меня так и дразнит запах сосисок, и очень хочется поесть одну, если ты не против.

— Я не против, па.

Мы снова спустились на пляж и взяли себе по сосиске со всем, что полагается к ней. А полагается к ней нарезанный кружками лук, красный перец, соленый огурец, горчица и холодная подливка.

Мой отец проглотил свою порцию в мгновение ока.

— Мир — вот что придает вкус горячей сосиске, — сказал он, — и поэтому есть ее лучше всего на улице.