Папа, ты сошел с ума

Недалеко от стойки, где продавались сосиски, кружилась карусель, непрерывно играла музыка, и дети кричали что-то родителям и друг другу, и мне вспомнилось, как когда-то я делал то же самое. Это было давно, очень давно, почти в другой жизни, — ведь вот уже несколько лет я не катался на карусели. И вдруг мне захотелось покататься на ней сейчас же, сию минуту, но я, конечно, и слова не проронил, потому что знал — отец сразу же согласится, катайся, мол, на здоровье, и еще одна монетка уплывет от нас.

— Не знаю, как ты, но я должен покататься на карусели, — сказал мой отец.

— Без шуток?

— Я сяду на льва. А ты?

— На тигра.

Мы подошли к окошечку кассы и взяли билеты.

Отец оседлал льва, я — тигра, и нас завертело, закружило под музыку джунглей.

Каждый раз, когда тигр завершал очередной свой круг, я испытывал такое чувство, будто вот сейчас меня отбросило на целый год назад во времени, а само время меж тем умчалось на год вперед.

Когда тигр стал, я спустился и, отойдя от карусели, сказал:

— Знаешь, па, я ничего не понимаю.

— Тем лучше, — сказал он.

Мы зашагали по прямой дорожке с беседками для разных игр туда, где были качели и чертово колесо и всякие «дома», куда можно заплатить и войти, вроде «Сумасшедшего дома» или «Дома загадок».

Меня взволновало то возбуждение, которым охвачены были все находившиеся там, словно каждый из этих людей обнаружил внезапно, что он живой — живой вместе с другими живыми — в мире, полном волнующих вещей, и никому ничего не нужно делать, кроме как наслаждаться этими вещами и с наслаждением есть сосиски. С горки, по головокружительной крутизне прогрохотал вниз маленький поездок, описал быструю дугу под крики своих пассажиров и снова взмыл кверху, а потом снова сорвался вниз, снова закружил по дуге, и снова раздались вскрики сидевших в нем.

Я силился понять мир. Я силился понять, что это значит — быть живым среди огромного множества живых и вместе с ними.

И я чувствовал себя то приятно взволнованным, радостным, то печальным и одиноким.

Когда мы прошли до конца всю дорожку игр и развлечений, отец мой сказал:

— А теперь давай поедем во Дворец Почетного легиона, где можно увидеть иную жизнь.

— Иную? Какую же?

— Жизнь в искусстве. То есть лучшую на свете.

— Почему она лучшая?

— Потому что в ней, в этой жизни, нет шума и крика. Пошли скорее, мне не терпится взглянуть на нее еще раз.

Дверь

Дворец Почетного легиона расположен на возвышенности, с которой видны Золотые Ворота — и мост, и пролив, и море. Прямо перед входом во Дворец зеленая лужайка, и на лужайке железный человек на железном коне и еще один человек, сидящий в задумчивости.

— Кто этот на коне?

— Не важно. Какой-то болван.

— А вон тот кто?

— Мыслитель.

— О чем же он мыслит?

— О себе. То есть о том, о чем и мыслят все мыслители.

— Где его одежда?

— Дома.

— А сам он где?

— А сам он здесь. В искусстве. Эту статую сделал человек по имени Роден. Принято считать, что она хорошая, но хороша она лишь постольку, поскольку все, что было сделано после нее, попросту убого. Египтяне и индусы не раз и не два, а веками создавали вещи куда лучше этой, причем так, словно это ничего им не стоило, словно иначе и невозможно было. Не так, как нынче, когда никто не в состоянии создать хоть что-нибудь мало-мальски приличное.

— А почему ты их не научишь, как это сделать?

— Ха-ха-ха! — рассмеялся мой отец и сказал:- Давай-ка войдем, пока не поздно, войдем и посмотрим немного искусства.

— Что такое искусство?

— Все. Все, рассмотренное в своей особенности, все, увиденное в особенности, все, сделанное с особенностью, все — особенное в своей отдельности.

Мы вошли в здание, и было в нем, как в церкви. Даже кто-то играл на органе, и на стенах висело великое множество картин. На них приятно было смотреть. Они приводили на память много такого, что видишь тысячи раз, но к чему никогда не приглядываешься по-настоящему. Это были: холмы — с травой, деревьями и камнями; лица людей и животных; комнаты — с мебелью и другими вещами; люди — стоящие и сидящие; столы и на них тарелки, фрукты, сыр и хлеб и прочее; птицы всех разновидностей, убитые охотниками и подвешенные вниз головой; корабли в море; улицы городов; задрапированные комнатки — с полуобнаженными женщинами, одевающимися, или отдыхающими на постели, или погруженными в полусон; маленькая девочка с ведерком, поливающая цветы в саду; мать и отец с их тремя детьми и большой собакой; фабрика, железная дорога и много чего другого.

Мы переходили из одного зала в другой, а потом спустились вниз, и внизу мы увидели чашки, тарелки, ножи и вилки старых времен и разную старинную одежду.

Мы осмотрели все, что имелось в здании, и в том числе свернутые пожарные шланги в каждом зале.

Лист

Наконец мы снова вышли на лужайку и, остановившись, стали смотреть, как закатывается солнце, и отец мой сказал:

— Не будь искусства, мы давно бы исчезли с лица земли.

Искусство… Что это, в сущности, такое? И что такое, в сущности, человек, и что такое мир? Не знаю я, не пойму.

Стоя на лужайке и глядя, как погружается в море солнечный шар, мой отец сказал: