Папа, ты сошел с ума

— В каждом доме должен быть особый «стол искусства», и на нем один за другим должны выставляться разнообразнейшие предметы, так чтобы все, кто живет в этом доме, день за днем пристально их рассматривали и научились бы видеть.

— Что ты положил бы на такой стол?

— Лист. Монету. Пуговицу. Камень. Обрывок газеты. Подкову. Яблоко. Цветок. Яйцо. Мертвое насекомое.

— Но кто ж этого не видел?

— Видел-то каждый. Но не каждый всматривался, а именно это и есть искусство. Всматриваться в знакомые вещи так, словно впервые увидел их. Просто листок бумаги, на котором что-нибудь напечатано. Галстук. Ключ. Перочинный ножик. Вилку. Чашку. Бутылку. Орех.

— А бейсбольный мяч?

— И мяч, конечно. Ты ставишь на стол какой-нибудь предмет и хорошенько его рассматриваешь. На следующее утро ты убираешь его со стола и заменяешь чем-то другим — чем угодно, ибо всякая вещь, сотворенная природой или человеком, достойна того, чтоб ее рассмотрели в отдельности.

Солнечный шар уже почти потонул в море, но его оранжевый свет еще отражался на небе и на воде. Холм, на котором мы находились, стал медленно окутываться тенью, и мой отец вытащил сигарету, закурил, сделал затяжку и, выдохнув дым через рот и ноздри, сказал:

— Ну вот, мой мальчик, вот и еще один день этого великолепного мира ушел навсегда.

— Но завтра будет новый день.

— Хочешь, отправимся сейчас в порт и полюбуемся на корабли?

Корабль

— Я многое могу рассказать тебе об этом городе, — сказал отец, когда мы уже были в машине. — То есть не просто о городе, а про себя в нем. Лет пять или шесть тому назад точно такую поездку, как эта, предприняли мы вчетвером — я, ты, твоя мать и твоя сестра, и ты увидел тогда корабли в порту и тебе захотелось, чтоб один из них был твоим.

— А какой именно?

— «Азиатский экспресс». Я никогда не забуду названия этого корабля. Ты хотел его во что бы то ни стало и никак не соглашался понять, что это вещь невозможная.

— Ха-ха-ха! Зачем же он мне понадобился?

— Кто знает. Может, ты вспомнишь сам, зачем он тебе понадобился?

— Нет, па, не помню. И что же мы тогда сделали?

— Приехали домой и поужинали.

— Ну и правильно.

Мы миновали улицы Сан-Франциско и прибыли наконец в порт, туда, где днем и ночью в доках стоят корабли. Они стояли там и теперь.

Есть ли на свете что-нибудь прекраснее корабля? Есть ли что-нибудь правильнее его и естественнее? Что-нибудь сработанное так искусно и заключающее в себе столько смысла? И странно ли, что мне, совсем еще карапузу, захотелось, чтоб был у меня свой корабль, пусть даже я и не знал еще, что это за штука?

Отец затормозил у самого причала, возле сложенных штабелями бревен, и мы вышли и принялись рассматривать стоящую на швартовых шхуну, совершенно свободную сейчас от груза, не очень большую, но и не маленькую, старую, пахнущую морем и деревянной обшивкой и выкрашенную в серый цвет.

— Папа, — сказал я, — давай заведем себе корабль и отправимся в кругосветное плавание. Давай только поставим себе такую цель и начнем экономить деньги и будем потом жить на корабле и побываем, где захотим.

— Но на корабле нам не попасть на Луну.

— Ха-ха-ха! И на ракете тоже, па. Ты это отлично знаешь, так что давай купим себе маленький старый кораблик и поплывем куда глаза глядят и посмотрим весь этот мир, каждый его уголочек. Если хочешь, станем пиратами. Я согласен. Станем грозою морских троп.

— Дай мне время обдумать твое предложение.

— Поставим себе такую цель, па. Заведем себе собственный корабль и ружья, и займемся контрабандой, и будем нападать на другие суда, ну и прочее в этом духе.

— Здорово ты придумал. Вот если бы мы смогли!

— Но не сможем, правда, па?

— Не так уж это легко.

— А что для этого нужно?

— Поменьше ума, побольше везения, но даже если оба условия налицо, ты все равно недолго продержишься.

— Почему?

— Это против законов.

— Против каких законов?

— Твоих и моих.

— Я думал, ты про законы Англии.

— Законов Англии я не знаю, но наш закон — доставлять себе радости, не причиняя вреда душе.

— А как это делать?

— Вырастешь — выяснишь.

— Значит, та радость, которую доставляли себе пираты, сейчас уже невозможна для человека, па?

— Во всяком случае это не будет настоящая радость.

— Поверь мне, что будет.

— Если это и будет радостью, то не высшей.

— Это будет почти что высшая, па, а раз нам неизвестно, которая — высшая, то на деле высшей окажется она, но для человека теперь все равно невозможна такая радость, так что черт с нею, па, мы просто не станем пиратами, вот и все.

— Мне искрение жаль, — сказал мой отец.

Плот