Папенькина дочка

— Свет, я никак не пойму, с чем это связано: ты — энергия хлещет через край — в аспирантуру вон надумала поступать, знаешь, чего хочешь, а твой брат — полная противоположность — без огня в глазах, безынициативный, развальня. Я не знал его родного отца, какой он был человек, но Филипп Григорьевич сильный мужчина, разве он не мог, держа Алексея «в ежовых рукавицах» развить у него упрямство? Я думаю, мог. Отчего он не такой как ты?

— Андрей! Не пытай меня! Я, не знаю! Я, не хочу знать, пойми меня — не-хо-чу!

Она не хотела грешить на свою мать. Я догадывался о том. Мария Федоровна невольно была виновата в судьбе своего сына, наверное, по причине того, что любила его чрезмерно, жалела. А ей этого делать ни как нельзя было. Однако она это делала и оправдывала себя:

— Я же его мать! Кто его пожалеет, если не я, кто? — Мне тоже приходилось ее оправдывать. Кто я такой, чтобы судить свою тещу?

Застолье продолжалось. Я, единожды пригубив стакан с водкой, только ел. Отец Светланы, в который раз выпил большой, так называемый маленковский граненый стакан и наша беседа стала подобно дождю носить затяжной характер. Правда, он нет-нет и срывался, любил поспорить, для чего обычно все делал, чтобы зацепить собеседника. С Николаем Валентовичем моим отцом он был предельно вежлив. Я тоже отбил у него охоту задираться. Мне даже казалось, что тесть меня после того памятного случая — нашей стычки, побаивался, и, глядя на меня, мутными глазами, держался, не переходил дозволенной границы. Он находил нейтральные темы, часто разглагольствовал «о перестройке» — новом веянии в нашей политике. Этот не имеющий высшего образования человек в своих кирзовых рабочих сапогах только что перед этим откинув от коров навоз, выйдя из сарая, мог с удовольствием топтаться по головам значимых для страны людей.

— Андрей! Как ты считаешь, мы неплохо живем? — спрашивал тесть, и сам же мне отвечал: — Неплохо… и я не очень то верю в то, что реформы — эти вот, — чтобы не расписывать их подробно Филипп Григорьевич, неуклюже взмахнув рукой, гаркнул: — о которых, там наверху кричат, нам подойдут. Были уже реформаторы. Ну, и что? — Помолчал. — Помнишь, наверное, застал очереди за хлебом. Так я, думаю, что все к тому и идет. — Слова моего тестя перекликались со словами отца.

— Что это за такие преобразования, не понимаю, зачем они, — выказывал свое недовольство Николай Валентович, — зачем, если для того чтобы перестроить экономику страны вначале необходимо все разрушить, — хмыкал вдруг, подхватывался с кресла и принимался ходить по комнатам: — Нам даже деньги для этого дают, присылают из-за моря специалистов, — внезапно вынырнув из-за угла, восклицал отец, — разрушайте, пожалуйста, разрушайте. А вот дадут ли нам деньги после… — Молчал, затем, возвысив голос, кричал: — А вот! — и показывал дулю, направив ее в сторону далекой и близкой Москвы, туда, где находился кремль.

— Ну, Коля, как тебе не стыдно, — влезала в разговор мать. — Ты, что тот Филипп Григорьевич!

— А что Филипп Григорьевич? — снова возвышал голос отец. — Он, простой советский человек, а его дурят, да и не только его, но и нас всех — и умных и глупых, всех. Ради чего? — умолкал отец, а затем с жаром начинал говорить снова:

— Чтобы избежать третьей мировой войны? Так она уже началась! Идет! Разрушения будут огромные. Потери немыслимые. Миллионы погибнут ради светлого будущего. — И отец был прав, сто раз прав. Он знал жизнь и мой тест тоже. Они были людьми одного поколения — военного. Они предчувствовали развал страны нутром. Я же лишь только пытался приблизиться к их пониманию жизни, заглядывал в газеты и журналы — благо у нас, их выписывали с десяток. И ничего не понимал, ничего. Розовый туман.

Время за столом в беседе шло неумолимо быстро — стрелка часов приближалась к двенадцати ночи. Я в который раз под столом толкнул Светлану и вопреки желанию хозяина — Филиппа Григорьевича и его пасынка Алексея Зорова поднялся, следом за мной встала Светлана. Мария Федоровна тут же нас поддержала:

— Завтра будет день. Наговоритесь еще. Пора и на покой.

Филипп Григорьевич, приподнявшись на стуле, снова плюхнулся в него и еще долго сидел за столом, крутил головой и бессмысленными глазами, не видя окружающих его предметов, словно всматривался в недалекое, но поганое будущее. Он словно тот экстрасенс чувствовал его и беспокоился за нас всех, долго еще оберегал наш сон, спать ушел далеко за полночь.

На следующий день рано утром я уехал. Мне нужно было на работу, а Светлана с маленьким осталась. Вместе со мной отправился и брат жены — Алексей Зоров. Мне не было скучно в дороге. Он, хотя и не был разговорчивым, однако нет-нет и вступал в беседу. Долго не говорил. Минуту-две не больше. Отдельные фразы. Но, наверно, у него наболело или очень уж хотелось поделиться, при подъезде к городку мужика неожиданно, словно прорвало: