Парабола моей жизни

Т» ернувшись, наконец, в Милан, я уже через неделю заключил контракт на зимний сезон 1901/02 года с импресарио Луиджи Джианоли: он предложил мне выступления в театрах Александрии и Каира в Египте. Пароход отплывал из Бриндизи. Путешествие было для меня печальным. Только в мыслях о Бенедетте черпал я силу, чтобы двигаться дальше по своему суровому пути. Постоянно воскрешая в памяти счастливые месяцы, проведенные в Брунате, я вспоминал советы Бенедетты, внушавшей мне, чтобы я учился, читал, упорствовал в творческих намерениях и развивал в своем сознании все то, что могло обогатить и украсить духовную жизнь. Этими воспоминаниями мне удавалось несколько облегчить свое горестное состояние. Путешествие было ужасающим, море — почти все время штормовым и страдания мои невыносимыми. В Александрию я прибыл совершенно измученный. Но пришел в себя сразу же, как только увидел на пристани радостно ожидавшего меня дорогого друга, с которым расстался несколько лет тому назад в Калабрии: это был Анджиолино Бенчини. Пока пароход входил в порт, он громко и радостно меня приветствовал. Достаточно мне было услышать, как он своим громовым голосом зовет меня по имени и увидеть его широкую открытую улыбку, чтобы от подавленности, вызванной во мне тяжелым путешествием, ничего не осталось. Мне казалось, что я снова обрел семью. Среди того множества людей, с которыми мне довелось встретиться на жизненном пути, Бенчини был одним из самых честных и щедрых. В Египте, где он жил уже несколько лет, работая подрядчиком в порту Александрии, он сумел завоевать широкую известность, и положение его было более чем блестящим. Он жил с семьей в великолепнейшем дворце, где я часто бывал у него до того, как уехал из Александрии в Каир. Приглашенный то к обеду, то к ужину, я всегда с удовольствием задерживался у него, и мы проводили время в интересных занятиях и поучительных для меня беседах.

Впечатление от Каира было ошеломляющим. Мне казалось, что меня перебросили в новый, совершенно незнакомый мир. Вид белых плащей и красных тюрбанов в соединении с разлитым повсюду и не поддающимся определению запахом сильно воздействовали на мое воображение. Мне захотелось самому тотчас же нарядиться в национальную одежду, чтобы не отличаться от окружающей меня необычной среды и всецело слиться с ней. Внутренний мир араба остался непоколебленным в течение веков, и где-то в глубине страны, вероятно, существует кое-что, не изменившееся со времени фараонов. Завоевание Римом, владычество Наполеона, захват колонизаторами-англосаксами — все это прошло, точно туча, которая, по пословице, проносится бесследно.

Я нашел себе комнату против театра Хедива во французском пансионе, который содержала очень приветливая пожилая дама. Хотя меня и предупреждали, что выходить по вечерам нельзя, что из-за сильной ночной сырости это опасно для тех, кто еще не акклиматизировался, любопытство взяло верх над осторожностью. Я не хотел слушать ничьих советов и настаивал на том, чтобы пойти с друзьями осматривать ту часть города, где живут арабы. Было часов девять вечера. Легкое пальто плохо защищало меня от сырости, и она охватывала меня все плотнее и ощутимее. При входе в арабский квартал перед моими глазами открылась фантастическая картина, ярко освещенная и всячески озвученная. Мы попали в лабиринт улочек и переулочков, кишевших людьми всех цветов и изъяснявшихся на самых немыслимых и непонятных наречиях. Среди них негры, сидя на корточках на земле, работали при свете ацетиленовых ламп над занятными вещицами из меди, которые они украшали арабесками. Позади таинственных лавчонок юноши, ни на мгновение не останавливаясь, играли на дудках, волынках, били в барабаны, извлекая звуки то резкие, то глухие. Разными голосами на пороге своих лавок вопили торговцы, стараясь привлечь внимание иностранцев. Все это производило шум до такой степени оглушительный и действовавший на нервы, что я не мог дождаться момента, когда мы выберемся из этой ужасающей толкучки.