Парабола моей жизни

Жизнь на борту шла своим чередом и проходила в самом тягостном однообразии. Вульман в своей обычной покровительственной манере без устали твердил мне: «Когда будем в Сантьяго, я представлю тебя моим друзьям-журналистам и позабочусь обо всем. Будь спокоен. Увидишь, они создадут тебе. настоящий успех». Тенор Кастеллано, хотя и признавал исключительные достоинства моего голоса, но, любуясь бриллиантом, украшавшим его мизинец, постоянно повторял полушутя, полусерьезно: «Удостоишься чести петь с Эдоардо Кастеллано». Тенор Исквиердо, бывший на самом деле выдающимся Васко ди Гама, в свою очередь считал нужным сообщить мне: «Услышишь мою «Африканку». Жаль, что мы не смогли поставить ее с Кавалларо в Сицилии. Последний раз, когда я пел в Испании, я был вынужден бисировать романс „Уж не во сне ли вижу край волшебный"». Таковы были обычные разговоры, заполнявшие нашу жизнь на борту «Лорелланы»...

Самой нудной и утомительной частью моего первого продолжительного плавания оказался рейс между Монтевидео и Вальпараисо. В проливе Магеллана мы попали в страшную бурю и пережили опять мучительные дни. Лучше не вспоминать о них. Когда мы прибыли в Вальпараисо после сорока дней пути, то, сойдя с парохода в этом состоянии отупения, которое естественно при выходе на берег после столь длительного и трудного путешествия, в суматохе таможенного осмотра, среди журналистов, фотографов и множества чужих людей, я был охвачен чувством глубокой печали. Мне казалось безумием то, что я решился уехать в такую даль, в противную страну с противным климатом, с тяжелым, сырым воздухом, давившим на голову и делавшим меня больным.

После трехчасового ожидания мы сели в поезд на Сантьяго и поздно вечером прибыли наконец на место. На вокзале встретила нас довольно большая толпа: здесь были журналисты, фотографы, сотрудники итальянского консульства. Встречал нас также хозяин гостиницы «Милан» и сразу стал разыскивать меня. Он слышал обо мне много хорошего от артистов, выступавших здесь в прошлом сезоне, и заинтересовался мной. Засыпав меня комплиментами, он предложил мне сразу же отправиться в его гостиницу, где он приготовил мне прекрасную комнату с ванной, обособленную и спокойную. Мы уехали с ним в одном экипаже. Едва приехав в гостиницу, я прежде всего поинтересовался, здесь ли остановилась интересующая меня синьора. Хозяин дал список имен своих постояльцев, и я с радостью увидел среди них имя Бенедетты.

На следующий день состоялась первая репетиция в театре. Чтобы театральная комиссия могла ознакомиться с нами, все артисты пели полными голосами, я же с самого начала и до конца — только еле слышно намечал свою партию. Это не произвело хорошего впечатления. Председатель комиссии строго-настрого предложил мне петь, так же как и все, полным голосом. Я отказался, мотивируя свой отказ тем, что из-за тягостного путешествия, мучительного для меня, не привыкшего к морским рейсам, голос мой не в полном порядке. Однако на второй репетиции — сам не знаю, по какому капризу — я повел себя точно таким же образом. На третьей — генеральной репетиции с оркестром у дона Джоана возникли неприятности с комиссией. Я продолжал упрямиться, еле слышно намечая свою партию, и комиссия обвинила импресарио в том, что он привез безголосого артиста, к тому же лишенного всякого чувства ответственности. Дон Джоан оказался вынужденным первым заговорить со мной и, поднявшись на сцену вместе с председателем комиссии (у которого была длинная черная борода), торжественно заявил, что если я сейчас же не спою всю свою партию полным голосом, он выпишет из Италии другого баритона. Я ничуть не смутился по двум причинам. Прежде всего потому, что я был абсолютно уверен в себе: я каждый день запирался в отдаленной комнате гостиницы, где хозяин предоставил в мое распоряжение старый рояль, и там я тщательнейшим образом повторял свою партию и пел полным голосом самые трудные места. А затем потому, что было бы трудно выписать сейчас из Италии в замену мне другого баритона. В общем, пользуясь своей молодостью — а я к тому же выглядел еще моложе своих лет и казался совсем мальчишкой — я прикидывался дурачком, чтобы поступить по-своему. Тем не менее мое странное поведение насторожило абонентов. Дон Джоан, желая снять с себя всякую ответственность, дошел до того, что умолял меня пропеть громко хотя бы одну фразу. Я отвечал, что очень жалею, но не могу исполнить его просьбу: я должен приберечь весь свой голос для дебюта. Для меня имеет значение только публика, говорил я, только с ней я и считаюсь, а на театральную комиссию мне в общем начихать.