Парабола моей жизни

На генеральной репетиции театр был переполнен, как на премьере. Дирижер, маэстро Падовани, отвечавший перед присутствующими за успех спектакля, заклинал меня, ради бога, спеть оперу полным голосом. Я отвечал ему в общем то же, что и дону Джоану. Эта репетиция была для меня катастрофой. Сопрано Мадзи в роли Сёлики щеголяла, как всегда, своим сильным, прекрасным голосом; тенор Исквиердо старался не меньше нее и в арии «Уж не во сне ли я вижу край волшебный» вызвал безудержный восторг публики. Бас Вульман в роли дона Педро также пожал немалые лавры благодаря отличному, сильному голосу и величественной, эффектной внешности, великолепно соответствовавшей исполняемому образу. Я же очутился в роли того, кто испортил весь вечер. Председатель жаловался дону Джоану: «Как жаль,— говорил он,— что из-за этого тупого и бессовестного мальчишки пойдет прахом такой великолепнейший спектакль». Дон Джоан переходил от яростных угроз к униженным мольбам и обратно. После репетиции абоненты направились в уборные поздравлять артистов, и так как они поневоле проходили мимо и моей двери, то до меня нередко долетали фразы, вроде этой: «Маnаmа va a pasar un malo rato al muchacho pobrecito.*

He скрою, что такие слова производили на меня некоторое впечатление. Я все же играл опасную игру. Вернувшись в гостиницу, я заперся в своей комнате, открыл корзину со всем необходимым, приобретенным у театрального поставщика в Милане, вытащил грим, парик, сандалии и, хотя было уже очень поздно, полностью загримировался и оделся для роли Нелюско, наложив даже искусственную мускулатуру. Я выглядел великолепным мужчиной. В последнюю очередь я укрепил на голове диадему из перьев и долго упражнялся перед зеркалом в различных движениях. Я отдал бы два года жизни, чтобы очутиться сейчас в театре и опровергнуть басню о том, что у меня нет голоса. Потом я снял грим, разделся, тщательно уложил костюм и только тогда бросился в постель. Но ночь я провел тревожно. Забылся сном только на рассвете. Зато спал очень долго. Поднявшись с постели около часу, занялся обычными вокализами. Голос мой разливался в тот день необыкновенно чисто, уверенно и звучал также непоколебимо, как была непоколебима моя воля к победе. Когда я спустился к обеду, хозяин гостиницы, присутствовавший накануне вечером на репетиции, подал мне особые блюда и стал уговаривать меня мужаться, в то время как сам он донельзя нервничал. В театре — я уже давно был в гриме и костюме, когда директор сцены пришел спросить, готов ли я? «Да, черт возьми, давным-давно! — ответил я, нахмурившись, с видом настоящего индийца. — Жду не дождусь выхода!» Я выскочил

* «Завтра ему не поздоровится, бедному мальчику» (исп.).

на сцену прыжком через несколько ступенек с ловкостью дикаря, как и подобает по роли. При первых же возгласах — два раза произнесенное слово «нет» на нотах си-бемоль и ре в среднем регистре— я заполнил зал мощным звучанием. Почувствовал голос свободным и непринужденным, ожидающим только моего приказа, чтобы вырваться и разлиться потоком во всю свою силу.

После первых фраз: «Царица, не говори» и «Если ищете вола, чтобы он работал» — и особенно в конце этой последней фразы, где я останавливался на протянутом, чистейшем натуральном соль, разрешавшимся в до,— вся публика, как один человек, разразилась грандиозными аплодисментами. Но я остался неподвижным посреди сцены, не выражая благодарности, а как бы продолжая жить в образе. Когда я уходил за кулисы, то заметил, что в ложе на просцениуме, где сидела комиссия, разгорелся оживленный спор, предметом которого оказался я. Чернобородый председатель все время повторял: «Ese hombre meha tornado el pelo».* Во втором действии, после молитвы «О Брама, о великий бог» публика снова разразилась аплодисментами. Но апогея достиг мой успех после фразы «Внимание, моряки!» и после знаменитой баллады «Адамастор», которую мне пришлось бисировать. Публика была мною завоевана. Последняя спица в колеснице стала вдруг фигурой первого плана. Впрочем, это сравнение не совсем удачно. Надо сказать иначе: я стал кумиром толпы. Дон Джоан сиял. Он обнял меня и сказал, что я выиграл решительное и опасное сражение. Все приходили меня поздравлять. Председатель с черной бородой, еще более величественно выделявшейся на белой манишке, считал, что придя приветствовать меня в обществе дона Джоана, оказывает мне великую честь. Постучав в закрытую дверь моей уборной, он, конечно, назвал свое имя и звание. Уверенный теперь в успехе и памятуя все уничтожающие и оскорбительные отзывы, высказанные им по моему адресу, я ответил, что не желаю, чтобы меня тревожил кто бы то ни был. Но он настаивал и, думая, что я не расслышал, повторил что меня желает видеть дон Педро де Варгас, председатель комиссии. Дон Джоан поспешил обратиться ко мне с просьбой открыть дверь, но я очень ясным и громким голосом ответил: «Ни в коем случае!» И не удержался от того, чтобы не прибавить, что визит синьора Педро де Варгас не является для меня желанным, и я не собираюсь

* «Этот человек над всеми нами издевался» (исп.).