Парадигма преображения человека в русской философии ХХ века

«Духовно-практическое», преображающее понимание философии свойственно даже такому скептику, «западнику» и рационалисту, как Г. Г. Шпет. В этом отношении и он, определяя суть философии, здесь мыслит очень по-русски: «единственно путь философской “аскетики” – путь от “теоретических”, “оторванных от жизни”, принципов к самой жизни. Она не решает за нас наших вопросов, но она нас преображает… Не человек нужен философии, а философия нужна человеку, и он должен отдать себя ей, – только через это он может утвердить собственные права человеческой единственности: философия возвратит ему отданное очищенным и просветленным. Преображенный человек, – “философ”, – есть, таким образом, живая связь между истиной и делом»[155] [Выделено мной – Авт.].

«Духовно-практический» характер философии совершенно очевиден и у творческих представителей советского марксизма. Так, например, по Э. Ильенкову, философию следует понимать как разновидность всеобщего труда по преображению человека и природы: «Труд – процесс изменения природы действием общественного человека – и есть “субъект», коему принадлежит “мышление” в качестве “предиката”. А природа – всеобщая материя природы – и есть его субстанция. Субстанция, ставшая в человеке субъектом всех своих изменений (causa sui), причиной самой себя»[156].

М. А. Лифшиц настаивает на бесконечности сознания как источнике его освобождения от своих ложных форм, то есть его преображения: «Дело в том, что сознание, адекватное своему понятию и в этом смысле идеальное, не может быть конечным… В противном случае сознание не может выйти за пределы навязанного ему синдрома, личной или коллективной галлюцинации, которое тем более владеет человеческой мыслью, чем более она воображает себя формально свободной от своего объективного содержания»[157].

В качестве вершинного достижения русской философии XIX в. можно рассматривать концепцию «целостного разума», идущую от И. В. Киреевского, и «идеал цельного знания» В. С. Соловьева, делающие философию особой аскетикой, духовно-практическим «исцелением ума»[158]. Соответственно, в XX веке вершинным достижением русской философии стало подготовленное в предшествующий период воцерковление ума и неопатристический синтез, суть которых концептуально впервые сформулировал о. Георгий Флоровский. По выражению современного исследователя П. Гаврилюка, «Флоровский делал патристическую теологию современной, а современность – устаревшей. Создатель неопатристического синтеза может быть назван традиционалистом-инноватором и обновителем традиционализма»[159]. При этом его понимание синтетизма русской философской традиции не исключало радикальной переинтерпретации и даже отторжения многих ее элементов: в частности, как отмечает А. И. Резниченко, о. Георгий Флоровский «декларирует собственную онтологическую модель как антивсеединство и антисофиологию, он уже полагает концепты и конструкции русской религиозной метафизики внутрь своих построений – пусть даже как антитезис к тезису»[160]. В данном случае «анти-» здесь означает не «против», а «вместо».

Говоря о «подвиге русской философии», который состоял в том, что она в лучших своих проявлениях смогла противостоять идущей с Запада секуляризации сознания, А. Л. Казин так определяет ее вершинное достижение: «фундаментальный принцип нашей философии есть принцип верующего разума. Утверждая себя именно как ум, то есть как рефлексивное (различающее себя и своё отношение к бытию) мышление человека, русский ум в то же время хочет оставаться частью православной души, направленной к Богу как держателю всего сущего. Иными словами, русская философия со времени своего возникновения и по сегодняшний день сопротивляется картезианско-кантовскому трансцендетальному соблазну – сводить (редуцировать) мир к человеку или даже вовсе выводить весь мир из него»[161]. Но и в других своих мировоззренческих направлениях русская философия всегда остается именно духовно-практическим усилием, не позволяющим человеку и его разуму оставаться в своей «мертвой», самодовлеющей самотождественности, в иллюзии «всепонимания».

Тем самым, русская философия практически опровергает странный тезис о том, что якобы «философия самостоятельно не имеет (онтологически не имеет) возможности осмыслить и описать опыт преображения человека. Мы вынуждены строить некий гибридный дискурс, собственно антропологический сплав религиозного опыта, философской рефлексии и художественного творения»[162]. Философия вообще изначально и является таким уникальным «гибридным дискурсом», выработанным человечеством именно с целью синтеза различных типов опыта. А «духовно-практический» характер русской философии определяется в том числе и ее особой насыщенностью религиозным и художественным опытом.