Парадокс о европейце

В комнате были лишь пара стульев, комод, железная койка с двумя шарами, почти елочными, блестящими, по бокам спинки, небольшой стол между окном и кроватью. На комоде стояло несколько склянок и зеркало в деревянной раме на складных ножках. На столе – стопка книг и бумажная хризантема в полубутылке из-под молока. На стене над комодом были приколоты две открытки: репродукция Крамского и изображение Ленина. Был обрывок и третьей, по-видимому, второпях, наискось, оборванной: можно было догадаться, что некогда там красовалась фотография наркома Льва Давидовича Троцкого, подвергнутая экзекуции после недавней его ссылки Сталиным в Среднюю Азию.

Несмотря на нищету обстановки, Соня одета была почти празднично, хоть и как всегда безвкусно. На ней было длинное коричневое, как у классной дамы, платье с желтыми цветками. На шее зачем-то – нитка красных кораллов. Когда она потянулась что-то взять, Иозеф заметил под подолом платья толстые распухшие ее ноги, обутые в сине-зеленые лаковые туфли. Ноги эти тоже никак нельзя было узнать.

Она достала из-за занавески, с подоконника – мелькнули несвежие стекла – бутылку церковного кагора, наполненную на треть. Говорить оказалось не о чем. Соня попыталась рассказать о своей работе и о мозге Ленина – мозг оказался не таким большим, как рассчитывали ученые, но все же значительным. Помолчали. О его жизни она не расспрашивала, будто боялась узнать что-то ей неприятное. Он сам рассказал, что вот приехал выправить свои просроченные документы: в Харькове не было ни миссии, ни американского консула. О семье он умолчал – в присутствии Сони ему трудно было бы даже произнести имена Нины и детей: она не могла бы порадоваться за него, и эти дорогие ему имена оказались бы произнесены всуе.

Когда она почувствовала, что Иозеф собирается уходить, сказала решительно:

– И не думай. Куда ты пойдешь. Места с кроватью в гостиницах теперь не достать. Как же я тебя отпущу, ты же все-таки мой муж…

Иозеф посмотрел на нее в недоумении.

– Ну да, – сказал он, наконец, будто с трудом вспомнил. – Ну да. Но не по здешним законам… И не венчанный…

Она смотрела на него с жалостью. Его растерянность была ей грустна и смешна.

– Ты и забыл? А я вот в анкетах указываю…

Она и тогда, в Женеве, не хотела ограничиться дружбой – считала, что он в нее влюблен. Так и расценила его услугу товарищу по анархической борьбе. И, как это свойственно недалеким, но самоуверенным женщинам, воображала, что эта влюбленность должна была сохраниться. Не могла же она исчезнуть за какие-то три десятка лет, не мог же он забыть ее, Софью Штерн!..

– Сиди, сиди, у меня раскладная пружинная кровать есть, на ней Миша спал, – с неприятной насмешкой сказала она.

Но прием не сработал: своего старшего сына Иозеф никогда не видел и был к нему равнодушен.

– Да и старые мы с тобой, – зачем-то добавила она со вздохом.

Последняя фраза была и вовсе не к месту: старым себя Иозеф никак не считал. К тому ж Соня как-то нелепо поджала нижнюю губу и лукаво сузила глаза, и ему стало стыдно, что она с ним кокетничает. Он почувствовал, что покраснел. По собственной своей глупости он оказался в этой нелепейшей ситуации.

Соня отвернулась к зеркалу. Она внимательно себя рассматривала, Иозеф смутно припомнил какую-то голландскую, что ли, картину под названием Туалет старой кокетки. Как глупо при нем так внимательно рассматривать себя. Женщины так делают, наверное, чтобы пробудить мужское любопытство: а вдруг чего-то важного в ее внешности, чем она сейчас в себе любуется, он не успел разглядеть.

Стало тошно, и он поднялся.

– Спасибо, Соня… в другой раз… У меня дела, времени в обрез… Предстоит еще доставать билеты на поезд…

Он торопливо дернулся и уронил стул. Стал пятиться. Она молча смотрела на него недобрыми глазами. Он задом выполз в коридор, ударился о какое-то то ли ведро, то ли корыто, во всяком случае, за спиной у него глухо громыхнуло. Тошнотворно пахло подгоревшими жареными куриными яйцами. В глубине квартиры раздался недовольный и грубый мужской голос. Не помня себя, Иозеф оказался на лестнице, поскользнулся, схватился за перила, те качнулись. И он почти выпал из уличной двери, едва удержавшись на ногах.

И очень быстро пошел прочь.

Извозчиков не было, идти и сейчас пришлось пешком. Но через какое-то время его догнал трамвай, направлявшийся в сторону моста, и остановился. Иозеф поднялся на площадку. Засаленная баба-кондукторша оглядела его светлые пальто и шляпу с недоумением, видно, такие неодинаковые граждане с прямыми спинами, с ухоженными седоватыми бородками не часто ездили в трамваях. Оторвала ему билет, но прежде чем отдать, огрызком карандаша записала номер билета в какой-то листок. Так положено, пояснила она ему, будто признала в нем чужеземца. Или инопланетянина – тогда под влиянием нового романа красного графа Алексея Толстого марсиане в Москве были в моде.