Парадоксы Младшего Патриарха

Совсем как я. Сколько мастер Дайр намучился, пытаясь отучить меня от уличного языка. Вроде даже и отучил. А стоит мне вспомнить помойку мою разлюбезную — и опять я о ней думаю тогдашними словечками. И не только думаю. Вот если не поспеть себя за язык поймать — беспременно ляпну что-нибудь этакое.

— Папаня решил землишку бросить, — рассказывал меж тем Интай. — В город подался. В Деналь. Перцем и солью вразнос торговать. По первости мы на улице жили, под мостом ночевали — а после так оборот пошел, знаешь ли...

Точно. Вот и до нового словесного слоя докопались. Еще «папаня», «землишка» и «по первости», но уже «оборот»... и ведь не замечает парень, как он с говора на говор переходит. А я — я замечаю ли? Я ведь тоже перескакиваю с наречия на наречие. Ученик говорит не так, как Патриарх, Князь — не так, как уличный мальчишка... ух ты, до чего же меня, оказывается, много! Целая охапка. И у каждого меня — иной говор, иная речь... и мысли иные. Поди разбери, который из меня решение принимал. Младший Патриарх по-любому за уличное пацанье не ответчик, да и князю с бойцом из разных плошек хлебать... но и хлебать-расхлебывать, и отвечать все едино мне. Мне — тому самому... которому? Один «я» начудил, а другой — разгребай? И не понять, которому себе я обязан за то единственное и неповторимое решение, от коего на мой загривок плюхи валятся?

— Сначала той торговли было — на щепоти, потом — на горсти, — продолжал Интай, — А там, глядишь, уже и лавочку взбодрили. Пряности, пряные травы, потом целебные травы. Так ходко пошло... матушкин братец до скрежету зубовного обзавидовался. Он-то зажиточный был, а нам ни денежки потертой никогда не дал. Только разговоры разводил — дескать, всяк сам своей деньге добытчик. А как узнал, что и мы зажили, так у себя в деревне чуть что не рехнулся. Столько денег, и все не его...

Все не его... и ничьи... и я ничей... я — не я, и личина не моя... как же причудливо мешается говор в устах этого мальчишки — век бы слушал... вот закрою глаза, и так и чудится: не он это — я сам говорю. Только жизнь — да, жизнь другая, а слова... кто это говорит — он или я? И... который я?

А ведь догадаться-то несложно. Сам ведь слышишь — о городе Интай повествует по-городскому, о деревне — по-деревенски, сам того не замечая... а ты — ты другой ли? Вот тебе и примета, Кинтар. Которыми словами думаешь, такой ты и есть. Заговорил по-уличному — значит, жив еще Кинт-Доходяга с помойки, жив и рвется на волю... и это его глазами ты смотришь, он и решение принимал. Сыплешь прибаутки загадочные — вот и Патриарх проснулся, добро пожаловать... ну и прочее такое в том же роде.

— А полтора года назад родители заболели и померли. — Интай замолчал ненадолго. — Дядюшка только сведал, мигом прикатил. Уж не знаю, кому он там на лапу сунул, кого подмазал, а только и дом, и лавку на себя отписал. И ведь по закону! Не подкопаешься.

Спасибо тебе, Интай. Спасибо за науку. Мальчик, враз потерявший и родителей, и кров... Ты дал мне сегодня еще один урок. Ты одарил меня новым знанием. У тебя нет ничего, совсем ничего — а ты ухитряешься дарить... вот бы и мне у тебя научиться. Давать не от избытка и не от скудости, а когда вообще ничего нет. Одаривать, черпая из ниоткуда.

— А мне куда было податься? Из милости у него жить? — фыркнул Интай. — Хороша милость! Вкалывай на него, на захребетника, от темна и до темна, и скажи спасибо, если тебе корку плеснелую кинут — а тебя же за нее поедом едят. Нет уж, пускай где еще себе дармовых работничков поищет, а плеснелую корку я себе и сам промыслю. Уж столько-то я могу.

Можешь, Интай. Можешь. И не только плеснелую корку промыслить. Ты и вообще многое можешь. Например, выжить полтора года на улице, не имея для этого ни навыков, ни даже потребного для них характера. С твоей наивностью, с твоей гордостью... но ты выжил.

А еще ты можешь научить Патриарха Королевской Школы хоть как-то разбираться в себе самом.

А еще ты можешь умирать честно. Это я уже видел. Не далее как вчера. Знать, что вот сейчас, вот прямо сейчас все кончится и больше никогда ничего не будет — и шагнуть навстречу смерти, потому что так надо. Ты можешь, я видел. Слабый, хилый, изголодавшийся, заморенный — но ты можешь.

Если нет мужества, то что тогда сила? Прах, плесень. А, проваль — парень, да ведь сколько раз бывало: до тех только пор в бою храбрости хватает, покуда человек на свою силу полагается. Дескать, он всех сильнее, он всех победит и жив останется, а тогда и бояться нечего. А как наскочит на такое, чего и сила не осилит — и готово, спекся. Тут и видно, что сила-то была, а мужества не было и в помине. А у тебя оно есть. У тебя, слабака, задохлика — есть.

Эх, парень, мне бы твое мужество. Оно бы мне куда как пригодилось. Я ведь не уверен, что, добравшись до Оршана, смогу, как ты... безоружный и беззащитный... такой же безоружный и беззащитный...

Ладно. Дорога моя, будем надеяться, кончается не завтра. Может, я еще успею научиться.