Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

Почему, как утверждает Габерман, Трифанов и Аксенов настолько различны? Если Трифанов (и его прототип Трифонов) представляет модель «чтения между строк» и продолжающихся компромиссов писателей с властями, то путь Аксенова (и самого Шраера-Петрова, который хорошо знал Аксенова со времен их учебы в Медицинском институте им. Павлова в Ленинграде) символизирует собой окончательный крах этих компромиссов, приводящий к эмиграции как единственно возможному варианту.

Сопоставление Грифанова и Аксенова прозорливо, учитывая, что к одной из главных размолвок между Трифоновым и Аксеновым привел отказ Трифонова от участия в альманахе «Метрополь», куда его пригласил Аксенов [Катаева 2015: 164–174][194]. «Метрополь», собравший многих наиболее интересных писателей того времени, как диссидентских, так и официальных, вышел в самиздате в 1978 году и через год в Соединенных Штатах. Важно, что, в то время как отказник Габерман хочет полностью отделиться от России и от всего связанного с нею, отказник доктор Левитин, говорящий в этом случае за автора, неспособен пойти на это. Даже в мечтах об эмиграции он сохраняет привязанность к Грифанову и русской литературе. Впоследствии он объясняет Нэлли:

Мы, евреи, – древесные грибы. Нас можно перевить на другое дерево – приживить в Израиле, Америке, в Австралии, наконец. Но совсем отломить и бросить наземь нельзя. Мы погибнем без древесины, питающей нас. И конечно же, эта почва, этот русский ствол, который нас вспоил и позволил развиться… [Шраер-Петров 2014: 503].

* * *

Шраер-Петров вступает в диалог с Трифоновым и его произведениями на нескольких уровнях. Важность образа Москвы в первых двух частях трилогии приближает прозу Шраера-Петрова к традиции послевоенной городской прозы, олицетворяемой Трифоновым. Шраер-Петров превращает и Москву, и Ленинград в еврейское пространство, фокусируя внимание на Московской хоральной синагоге – месте встреч отказников – и описывая впечатления от мавританской архитектуры ленинградской синагоги на молодого доктора Левитина. Переходы наррации от авторской линии к линии Левитина и обратно роднят повествовательные приемы Шраера-Петрова с приемами Трифонова в московских повестях и романах, в особенности в «Доме на набережной» и опубликованном посмертно «Времени и месте». Именно укорененность в истории и памяти объединяет двух писателей. Оба ищут – воспользуемся образом Трифонова из «Времени и места» – «некий глагол, которому названия нет», означающий, что «вспоминать и жить – это цельно, слитно, не уничтожаемо одно без другого» [Трифонов 2000: 334]. Не менее важно и то, что Шраер-Петров проводит параллель между влиянием Трифонова и настроениями советских евреев. Своей еврейской эксплицитностью и недвусмысленностью текст Шраера-Петрова бросает вызов попыткам Трифонова прокомментировать положение и историю евреев через спорадические подсказки и аллегорические замены. Несмотря на большие различия в художественных методах, оба писателя создают героев, стремящихся преодолеть состояние жертвы, позор и страх. (О последнем см. эссе Романа Кацмана в этом сборнике.)

Трифоновский еврейский «фактор» состоит из трех тесно переплетенных частей: биографической, исторической и психологической. В круг его близких друзей входили такие значительные советские еврейские фигуры, как поэт Борис Слуцкий, прозаик и драматург Фридрих Горенштейн и переводчик с немецкого (и обличитель нацистских преступников) Лев Гинзбург; не приходится сомневаться в том, что еврейская тема часто возникала в их разговорах и занимала Трифонова. Хотя он, безусловно, считал себя русским писателем, «зов еврейской крови» был ему далеко не безразличен. Примером тому служат постоянные упоминания о еврейских делах и проблемах в его дневниках[195]. Его еврейское самосознание было, однако, более глубоким благодаря знаниям о дореволюционной и ранней советской модернистской еврейской культуре, к которой принадлежал его тесть, русско-еврейский художник Амшей Нюренберг, друживший в юности с такими еврейскими мастерами, как Марк Шагал и Хаим Сутин, и сам часто обращавшийся к еврейским темам в своих работах. Отношения между Трифоновым и Нюренбергом были непростыми. Нюренберг послужил прототипом, иногда нелицеприятным, для нескольких персонажей Трифонова, что наиболее четко видно в рассказе «Посещение Марка Шагала», описывающем встречу писателя с великим художником [Трифонов 1984: 619–628]. Посещение Шагала Грифановым, упоминающееся в романе Шраера-Петрова, как раз и подразумевает связь между Трифоновым и Шагалом. Не случайно, вероятно, и то, что имя Нэлли и профессия ее матери отсылают к Нинели Нюренберг, дочери Амшея и первой жене Трифонова, оперной певице, выступавшей под именем Нинель Нелина.