Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

М. Д. Ш.:.: Я согласен. И вот как раз в этой связи хочу тебя спросить о недавнем выступлении в прекрасном книжном магазине «Books on the Square» в Провиденсе, где вы с мамой прожили почти 20 лет. В ответ на вопрос местной журналистки – кстати, это была журналистка еврейского советского происхождения – ты сказал, что все, что ты сочиняешь, автобиографично, даже если твои герои – птицы и звери, дикая индейка (как в рассказе «Где ты, Зоя?») или бегемот («За оградой зоопарка»). Как дословно можно воспринимать это заявление, и не может ли оно сбить с толку читателя, особенно доверчивого англо-американского читателя?

Д. Ш.-П.: Я думаю, что нет. Автобиографично в том смысле, что даже каждая нотка в птичьем гомоне, каждый пересвист, каждый вздох бегемота, каждый любовный крик и стон каждого моего героя и героини, всякое движение внутри сюжета – это все вещи, которые я проходил. Сам, своей личной жизнью, или настолько вошел в этот образ, что мне казалось, что я это прожил. Поверь, очень часто мы проживаем в уме, в сознании то, чего мы никогда не сможем сделать за отсутствием времени, или возможностей, или пространства… но мы проживаем это, как настоящую жизнь. Особенно это бывает во снах. Так что я не верю в то, что можно написать вещь, которую ты сам не прожил физически или в своем личном воображении…

М. Д. Ш.: Ты автор четырех дюжин рассказов и восьми романов. Возвращаясь к секретам и тайнам еврейских рассказов, я хотел бы тебя спросить, что же отличает рассказ от романа – и твои рассказы от твоих романов[220].

М. Д. Ш.: Рассказы как жанр представляются мне более хрупкими, нежными, ранимыми, чем крупные произведения прозы – романы. Прежде всего, рассказы не переносят фальши, двусмысленности. То есть все это на лице рассказа мгновенно высвечивается. В то же время рассказу противопоказано множественное и, в особенности, продолжительное, так называемое реалистически-правдоподобное описание людей. В рассказе, хорошем рассказе, каждая строчка приобретает способность восприниматься мифологически. Например, в моем рассказе «За оградой зоопарка» мифологичен бегемот, способный при помощи биотоков вылечить больную девочку.

М. Д. Ш.: Ты говоришь о фантастических качествах, присущих твоим рассказам. Разумеется, фантастичность свойственна еврейской художественной литературе от Шолом-Алейхема и Башевиса-Зингера до Маламуда и Цинтии Озик. Что ты можешь сказать о литературных источниках своих рассказов?

Д. Ш.-П.: Меня всегда тянуло к жанру сказки, мифа, легенды. Еще с деревенских времен моей жизни, <со времени эвакуации в глухую уральскую деревнк». Тянуло, но совсем не в духе весьма популярной научной фантастики, которая глубинными признаками напоминает скорее жанр детектива, нежели глубокую лирическую прозу. Все это пришло ко мне постепенно, прежде всего от стихов, и, конечно же, прежде всего от лирико-мифологической поэзии Пушкина. Да и в современной русской поэзии и прозе нередко рождались произведения, которые одновременно были фантастикой – фантазиями – и социальными сказками. Прежде всего это было у гениальных русско-еврейских социальных фантастов братьев Стругацких.

М. Д. Ш.:.: Какой смысл ты вкладываешь в изобретенный тобой термин «фантелла»?

Д. Ш.-П.: Из ткани прозы, основанной на реалистических ситуациях, элементы фантеллизма перетекают, выходя за пределы житейской реальности, в сосуды, созданные природой для создания сказки. Жанр этот я назвал «фантеллами». Конечно же, только что упомянутый рассказ «За оградой зоопарка» относится к жанру фантелл. Сюда же можно отнести и рассказы-фантел-лы «Мимикрия» (где порой невозможно отделить царство кукол-марионеток от реальной жизни героев-кукловодов) и «Где ты, Зоя?» (с волшебными появлениями-исчезновениями дикой индейки; но вещая птица как часть Природы всегда несет в себе элементы магического и связана здесь с судьбой еврейского поэта, погибшего в сталинских лагерях). К фантеллам можно отнести и рассказ «Альфредик», где главный герой, дирижируемый потусторонними силами тайной полиции, постоянно раздваивается, превращаясь то в одного, то в другого антигероя: из чинов таможни в московском аэропорту во второразрядного сочинителя и, скорее всего, осведомителя КГБ. Впрочем, пересказывать новую книгу – это не только возбуждать, но и гасить читательское воображение.

М. Д. Ш.: И наконец, вопрос перевода, в заключение. Ты авторизовал переводы этих рассказов и, насколько я понимаю, ими удовлетворен. Не возникало ли у тебя искушения стать переводчиком собственных рассказов или даже сочинять рассказы по-английски? В свое время наш общий друг, историк литературы Виктор Террас, советовал тебе писать прямо по-английски и утверждал, что в этом открываются новые горизонты…