Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

М. Д. Ш.: Но мне кажется, у Гроссмана еще очень интеллектуальная перспектива, все время проходит еврейский интеллектуальный комментарий. В этой связи у меня такой вопрос: до какой степени еврейский писатель – дитя тысячелетий еврейской цивилизации, а до какой – продукт своей эпохи и языка? То есть это вопрос о том, как еврейская память продолжает жить в еврейских писателях.

Д. Ш.-П Я, вообще, честно говоря, не поклонник людей, которые утверждают, что существует какая-то генетическая еврейская память. Я не верю в это. Я знаю, что есть гены общечеловеческие, есть специальные гены, которые большей частью присутствуют в еврейском генотипе. Но мне кажется, что это отношения к литературе не имеет. А имеет просто значение то, что они все-таки росли в еврейской семье. Все-таки разговоры велись очень часто о евреях, о судьбах евреев. Особенно ото важно для> поколения <выросших> после революции, когда вдруг евреи увидели свободу и сравнивали, конечно, свою жизнь до революции с тем, что произошло потом. Поэтому-то они были настолько патриотичны и не верили, очень часто, в возможность уничтожения здесь. Там, конечно, они видели, что надо бороться за то, чтобы этот фашизм искоренить. Но то, что происходит у себя, – они наивно не верили в это до самого конца. Никто никак не мог предположить, что этот Холокост… параллелен, симметричен, что в Германии, что в Советском Союзе.

М. Д. Ш.: И ты касаешься этого не только в «Обеде с вождем», но и в других рассказах, в рассказе «Лгунья Ивановна в Париже», например.

Д. Ш.-П.: Да, я к этому возвращаюсь, потому что очень часто это всплывает, люди даже не предполагают, что их родители были участниками этого Холокоста. Им даже этого не кажется… Им кажется, что это была нормальная жизнь с выполнением функций, которые любые бы выполнили на их месте, в том числе, наверное, евреи – как отим людям> казалось.

Часть вторая: Еврейско-русский писатель как житель Новой Англии

М. Д. Ш.: Что происходит при эмиграции еврейского писателя из СССР в США? В этой книге из четырнадцати рассказов – тринадцать написаны в эмиграции. Что конкретно изменилось в твоей творческой лаборатории?

Д. Ш.-П Во-первых, изменились ближняя среда и дальняя среда. <…> Хотя я <здесь> написал довольно много рассказов на еврейские темы или с участием евреев, написал на русском языке, но происходят это уже в Америке… то есть в этом смысле я уже американский писатель. Я не мог бы написать такую историю, как, скажем, «Ущелье Геенны» – хотя это происходит в значительной мере в Москве и в Израиле, – не зная, что главные герои живут в Соединенных Штатах.

М. Д. Ш.: И еще один американский вопрос. В ряде рассказов в этой книге действие разворачивается в городах и городках Новой Англии, в штатах Род-Айленд и Массачусетс – в Провиденсе, Литтл-Комптоне, Вустере, городках на Кейп-Коде. По контрасту, здесь есть сцены Москвы, Ленинграда, Парижа, Рима и Иерусалима, написанные по памяти. И это другие, городские европейские рассказы. Как многолетняя жизнь в Новой Англии повлияла на твои рассказы?

Д. Ш.-П.: Ну, мне кажется, что я сроднился с Новой Англией… Она стала второй… теперь уже и первой страной моей жизни. Если ты меня спросишь сейчас, где я живу, я, конечно, скажу, что я живу «в Новой Англии», и даже не задумаюсь о том, что я половину жизни прожил в Ленинграде (в Петербурге) и в Москве. Для меня та жизнь ушла уже, и я, честно говоря, даже удивился, как я смог написать рассказ «Велосипедные гонки». Наверное, только потому, что мне очень хотелось вытащить на божий свет из далекой памяти образ очень сложного человека… Черношварца <в рассказе – Шварц>, еврея-велосипедиста, чемпиона, который как раз не был идеалом <еврея>. Он был идеалом спортивным, идеалом человека, который вдруг возвысился над этой русскоязычной толпой… простонародной, среди которой масса была и бытовых, и врожденных антисемитов. И вдруг он возвысился. Я писатель, я не могу писать неправду. Я не могу писать портрет героя только хвалебными словами, поэтому я должен был рассказать всю историю… А история его любовных отношений с молоденькой девочкой была отнюдь не самой прекрасной иллюстрацией его морали.

М. Д. Ш.: Но если вернуться к вопросу о еврейском писателе в Новой Англии, если к этому аналитически отнестись, получается, что ты пишешь о Новой Англии уже как о родной среде без остранения (например, рассказ «Волшебная витрина»), и ты пишешь о молодости («Велогонки» и «Мимозы на могилу бабушки») каким-то более естественным образом. Получается, что ты пишешь с гораздо большей степенью остранения о последних трех декадах жизни в России, особенно о годах отказа.

Д. Ш.-П.: Да, тем более что «Мимозы…» – как раз единственный рассказ из этих четырнадцати, написанный еще в России…

М. Д. Ш.: …Совершенно верно. Я потому и хотел, чтобы мы его включили в книгу, как некую точку отсчета.